Дмитрий Прусаков - Природа и человек в древнем Египте

В целом критического положения, в котором очутился Египет в пору Второго социально-экологического кризиса, на наш взгляд, доставало, чтобы, невзирая на весь пафос обоготворения прежнего, созидаемого "величеством" царя порядка вещей, ощутимый в том же "Речении Ипувера", умерить упованья населения страны на мирозиждительную силу царственности и отправлявшегося под ее эгидой ритуала: при известном нам размахе природного бедствия властитель скорее всего был обречен, если бы наряду с бросанием в Нил "указа" о начале разлива, проведением символической "первой борозды" и т. п. он не изыскал реальных средств прокормить подданных; соответственно, решающую роль на отмеченном этапе стали играть его личные качества, такие как сообразительность и предприимчивость: преуспевал тот, кто догадывался и оказывался в состоянии, например, усовершенствовать ирригационную технологию, прочие же "сидели на мели" со всеми вытекающими отсюда последствиями. В резко диспропорциональной экономической ситуации в стране, когда при эксцессах каннибализма иные регионы, управлявшиеся "разумно", располагали излишками зерна, наверное, могла вызреть почва для будущих представлений, что от фараона, при всей его божественности, в этой жизни кое-что зависит и как от человека. Таким образом, возможно, древние египтяне получили своего рода исторический шанс разглядеть в своих правителях живых людей, к которым применимы принципы человеческих взаимоотношений. В этом контексте особенно уместно вспомнить о противоречащем вековым традициям ярком реализме скульптурных портретов среднеегипетских фараонов, в первую очередь Сенусерта III и Аменемхета III [см., например: Aldred 1970 , р. 27; Smith 1965 , р. 103]: отступление от канонического правила изображать царей, на божественный манер, бесстрастными истуканами, лишенными черт индивидуального характера, и очевидное стремление представить их земными существами со следами усталости или напряженных дум на властных лицах не являлись ли элементом гипотетически обсуждаемых здесь идеологических пертурбаций?

Мы понимаем, что настоящие социоестественные наброски, перекликаясь с наблюдениями Ж. Познера, вместе с тем уязвимы для критики, которая апеллирует к отсутствию в древнеегипетских документах, излагающих положения "учения" о фараоне, каких-либо намеков на человеческую природу последнего. С другой стороны, не бывает такой государственной идеологии, которая пропагандирует взгляды, подрывающие ее же основы — даже, и тем более, в том случае, когда в общественном сознании в действительности зарождаются противоречащие ей тенденции. Вопрос, кем слыл фараон — богом ли, богочеловеком? — мы бы оставили открытым, хотя нам и ближе мысль, что в древнем Египте со временем, конкретно — на рубеже III–II тыс. до н. э., могло наметиться ослабление восприятия царя как живого бога если не в рамках официальной концепции, то по крайней мере на уровне обыденного мировоззрения. Это расценивалось бы нами как важнейший признак идеологического перелома в ходе социально-политической эволюции фараоновской цивилизации от Старого к Новому царству.

Климатический оптимум, ознаменовавший правление XII династии, был непродолжительным: приметой второй половины Среднего царства явилось быстрое глобальное похолодание, начавшееся в XVIII в. до н. э., которое, по некоторым данным, должно было привести к ряду сильных засух, способных напомнить Египту о катастрофе I-го Переходного периода, в частности, уменьшить величину нильского стока и разладить функционирование оросительных сооружений, созданных в эпоху повышенного увлажнения [см.: Клименко, Прусаков 1999 ].

В этой связи нельзя не затронуть так называемую проблему Семны, пункта (крепости) у 2-го порога Нила, где на скалах были обнаружены исключительно высокие отметки половодий, сделанные в царствование Аменемхета III и его ближних преемников: якобы разливы Нила в конце XII — начале XIII династии резко увеличились, превзойдя здешний уровень новейшего времени (до строительства Высотной Асуанской плотины) на 8–11 (!) м [см., например: Dunham, Janssen 1960 , pl. XXXII; Vercoutter 1966 , p. 132–134; pl. X; Wheeler 1961 , p. 96]. Открывший эти знаки К. Лепсиус [ Lepsius 1853 ], впрочем, отнесся к ним без особого энтузиазма, объяснив сей феномен позднейшей эрозией нильского русла. Аналогичное соображение в дальнейшем высказал Дж. Болл [ Ball 1903 ], изучивший ложе Нила в районе Семны и пришедший к выводу, что по завершении Среднего царства речное дно здесь углубилось примерно на 8 м — иными словами, не исключено, что показания ниломера в Семне не нужно понимать буквально: если после их фиксации древними египтянами местный участок катаракта провалился под действием размывавшего его потока воды, это означает, что перед нами замеры вполне обычных для исторической эпохи половодий, отнюдь не возвещающие о каких-либо экстраординарных изменениях режима Нила на исходе Среднего царства.

Эта точка зрения, однако, устраивала не всех ученых. С ее опровержением выступил, например, Р. Фэрбридж, который считал, что глубокой эрозии 2-го нильского порога в период с XII династии до наших дней произойти не могло, и потому найденные там записи о сверхвысоких разливах отражают подлинные события [ Fairbridge 1963 , р. 104]. Того же мнения придерживались специалист по экологии древнего Судана Б. Триггер [ Trigger 1965 , р. 28–32; Trigger et al. 1983 , р. 180–181] и Б. Белл, ссылавшаяся на частное сообщение К. Бутцера, также принявшего сторону противников эрозионной гипотезы [ Bell 1975 , р. 231]. Вопрос, таким образом, принял дискуссионный характер и, по-видимому, нуждается в дополнительном исследовании. Пока обратим внимание на противоречия, порождаемые второй версией.

Если бы вызвавшие споры колоссальные уровни Нила, периодически отмечавшиеся у Семны на протяжении 65–70 лет [ Bell 1975 , р. 230; Vercoutter 1966 , р. 132], соответствовали реальным разливам, для Египта это означало бы катастрофу ничуть не менее, если не более, сокрушительную, чем та, которую страна пережила в безводье конца III тыс. до н. э., ибо нильская долина при таком увеличении речного стока уподобилась бы собственному облику в позднем неолите, когда она была малопригодна для заселения и хозяйственного использования. Однако в этом случае, несомненно, сохранились бы материальные свидетельства катаклизма — "потопа", который не мог не оставить в Египте повсеместных следов тяжкой разрухи [cp.: Clarke 1916 , р. 175] и не получить должного освещения в разнообразных источниках. Таковых свидетельств явно недостаёт [ Bell 1975 , р. 245–246], что при наличии целой серии необыкновенно мощных половодий, растянувшейся на десятилетия, удивляет: ведь составители той же летописи Палермского камня в числе наиболее памятных событий не преминули сообщить о наводнении во "всех западных номах" в результате всего лишь одного аномально высокого разлива; особой надписью был отмечен и разлив 3-го года царствования Осоркона III (XXIII династия), снесший какие-то дамбы и затопивший фиванские храмы [ Vandier 1936 , р. 123]. Добавим к этому текст на стеле конца XIII династии, времен Себекхотепа VIII [ Baines 1974, 1976; von Beckerath 1964 , S. 66], повествующий о затоплении Нилом храма Амона-Ра в Карнаке, в результате которого святилищу были нанесены какие-то повреждения — по-видимому, не слишком крупные [ Habachi 1974 ]; подчеркнем, что произошло это важнейшее для страны, а потому официально увековеченное в камне событие спустя свыше столетия после того, как записи о "сверхразливах" в Семне оборвались. Трудно поверить. чтобы от почти семидесятилетнего периода, оставившего эти записи, когда в долине Нила, по убеждению ряда ученых, должны были бушевать невиданные за всю цивилизованную историю Египта половодья, до наших дней не сохранилось ни одного нарративного документа с описанием бедственных последствий хотя бы некоторых из них. Уже хотя бы эти соображения заставляют нас с осторожностью относиться к аргументам в пользу правдивости уровней Семны — не говоря об абсолютной несовместимости последних с данными о завершении суббореального климатического оптимума, чреватого засухой и снижением нильского стока.