Александр Сидоров - Я помню тот Ванинский порт: История великих лагерных песен

Капитан Лапшин покинул судно и перешёл на борт парохода “Карафуто-Мару”, невзирая на то, что в трюмах погибшего судна, которым он командовал, оставались ещё живые люди (до 200 чел.).

Находящиеся в трюмах люди были извлечены японскими властями только 16 декабря путём прорезов в бортах судна, а в четвёртом трюме не было сделано и этого.

Таким образом, было спасено только 27 человек, которые ещё в силах были хвататься за спускаемые японцами концы, а слабосильные и больные в силу своей слабости за концы удержаться не в силах, были обречены на гибель.

Руководство, покидая потерпевшее судно, даже не предупредило оставшихся в трюмах людей, что наверху известно о их существовании и что им будет оказана какая-либо помощь в спасении, в результате чего пассажиры, просидев в беспомощном состоянии четверо суток, сделали для себя вывод, что о их существовании наверху ничего не известно, кончали жизнь самоубийством, путём перерезания вен и утоплением в воду».

Впрочем, не менее жуткий конец ожидал и обитателей верхних трюмов. Вот что вспоминает о том же крушении очевидец Николай Табанько, работавший на одном из рыбозаводов Дальрыбопродукта и возвращавшийся с Колымы на борту злосчастного парохода: «Стало светать, и я увидел страшную картину. Вода сорвала с кормового трюма доски, брезент, которыми он был закрыт. И каждая волна выносила десятки и десятки кричащих в ужасе людей. Многие от страха лишились рассудка, хватали друг друга и гибли в пучине».

Вот что такое «холодные мрачные трюмы» из колымского гимна.

Как же выдерживали этап заключённые? Вот впечатления лагерника-грека Стилиана Маламатиди от рейса на «Джурме»: «Морской этап, несмотря на скоротечность, по жестокости вполне мог сравниться с двухмесячным железнодорожным этапом. В частые штормы пароходы швыряло, словно щепки. “Пассажиров” мутило, они задыхались от духоты, но на палубу никого не выпускали… Пока проходили Японское море, почти двое суток стояла штилевая погода. Не чувствовалось никакой качки. И мы радовались, что Бог нам помог. Но на четвёртые сутки, когда пароход вошёл в Охотское море, началась качка. Всех заключённых свалила морская болезнь. Ещё через сутки мы попали в настоящий шторм. Так продолжалось трое суток. Мы так изнемогли, что лежали, не шевелясь. Многие молили Бога, чтобы он смилостивился и простил нам грехи, но это не помогало… Пищу в эти дни хоть и готовили, но никто не хотел подниматься и получать её, боясь упасть за борт. За эти почти трое суток кое-кто отдал Богу душу».

Ещё более подробную картину качки и страданий заключённых в Охотском море рисует неизвестный автор «Записок лагерного зэка»:

«На третий день море было не узнать. Волны били в борт. Часто по палубе шла вода по 20 сантиметров, и море — такое, что смотреть страшно. Люди в трюмах кругом рвали… Ночью был слышен треск на палубе, качало так, что уж и в трюме надо держаться, чтобы идти…

Когда утром открыли люк, то уборной уже не было — её смыло волной. Смыло навесы над коровами, и из 29 коров осталась только половина, — несмотря на то, что коровы специальными ремнями были обвязаны под передние ноги, а эти ремни цепью привязаны к железным частям корабля… Ночью опять сильно качало, кое-где трещали нары, слышались сплошные стоны и рвоты. …Временами от волн на палубе было воды до метра — ужас какой-то!

Тяжело было и здоровым людям, а ведь с нами ещё и инвалиды плыли. 700 человек. От шторма у них на 8-10 день сорвало большую бочку с дерьмом, а она в свою очередь сбила меньшую бочку, и фекалии разлились у них в трюме. Что там было — словами не передать… Все инвалиды — в дерьме!.. Вонь, смрад… Начали кое-какую уборку делать из шлангов, но от качки даже просто стоять — и то трудно, а тут ещё надо и работать. Вот уборку и бросили».

Эпизод с «летающей парашей» в трюме колымского парохода мы встречаем и у бывшего вора Германа Сечкина в книге «За колючей проволокой»:

«Совершив сильнейший крен влево, пароход повалился на правый борт… Предельно напряглись цепи, удерживающие бочки с замечательным удобрением для садоводов-любителей… Разгневанное нашим появлением Охотское море встречало гордую посудину двенадцатибалльным штормом… Раздались звуки, похожие на выстрелы из карабина. Это вырвались из стены штыри, крепившие цепи от бочек. В этот момент пароход накренило градусов на сорок пять. Огромные дубовые бочки повалились на пол и с бешеной скоростью метнулись к противоположным нарам. Подобно кенгуру, отпрыгивали в разные стороны из-под летевших на них “динозавров” явно встревоженные урки. Мощнейший удар — и металлические рамы нар смяты в лепёшку, а сами нары разлетелись в щепки.

Крен в другую сторону! Как тяжёлые танки, стремительно катятся бочки обратно по густым волнам бывшего своего содержимого, давя и сметая всё на своём пути. Трещат раздавленные черепа вымытых волнами из-под нар полусгнивших трупов… По щиколотку в дерьме металась из стороны в сторону братва, уворачиваясь от бочек, летящих обломков нар, приподнимающихся и снова падающих трупов…»

Так что страдали зэки не только от морской болезни. Впрочем, часто гальюны устраивались не в трюмах, а на палубах. Всеволод Пепеляев вспоминал: «В открытом море! — целый день очередь в туалеты, устроенные за бортом парохода. Море далеко внизу, метров 20». О том же пишет Иван Джуха: «У заключённых был один выход по лестнице на палубу корабля, где находилось отхожее место». Однако из-за этого во время сильных морских волнений простое отправление естественных потребностей становилось опасным для жизни. Вот что пишет Лариса Ратушная в «Этюдах о колымских днях»: «Через несколько часов начался девятибалльный шторм… Чувство непрекращающейся тошноты, переходящей в рвоту, когда нечем рвать… Есть я совсем не ела. Один раз я поднялась в гальюн: помню это деревянное крошечное заведение на палубе, куда надо было сделать всего несколько шагов, держась за канат… Когда я шла туда, то помню стену высотой с большой дом, стену кипящей пены, и тут же вдруг черноту — мне казалось, что мы проваливались в тартарары… И опять стена пены. Я выходила в гальюн всего два раза — первый и последний, ибо, спустившись в трюм, я залегла на пол на своё место, закрыла голову руками и только старалась унять непроходящее чувство тошноты и рвоты. Во мне уже ничего не оставалось, кроме тягучей слюны».

Увы, строка о «родных братьях» не совсем верно отражает действительность. В отличие от пересыльных тюрем, где начальство хоть как-то пыталось сортировать арестантов по «мастям» и отделять общую массу от профессиональных уголовников, при транспортировке на Колыму на это внимания не обращали. Осуждённых по 58-й статье перевозили в одних трюмах с бытовиками и уголовниками. И. Джуха отмечает: «В один из рейсов “Джурмы” (было это в 1945 году) создалась критическая ситуация. Конвой и лагерная обслуга не могли навести порядок с раздачей пищи. Более сильные и нахальные забирали себе всё. Начался голод, появились первые трупы. Начальство обратилось за помощью к уголовникам. Крымский татарин Борис Капитан сколотил вокруг себя шайку из таких же, как он, воров и навёл “порядок”. Кашу раздавали прямо в шапки и подолы рубах. С теми, кто выражал недовольство, расправлялись и выбрасывали за борт. Уголовники раздобыли спирт и вместе с конвоем устроили кутёж».