Александр Сидоров - Я помню тот Ванинский порт: История великих лагерных песен

Естественно, что эти заключённые были крайне озлоблены на такую явную несправедливость, проявленную к ним со стороны советских властей. Как известно, среди заключённых находилось много солдат и офицеров, которые, получив на фронте в боевых сражениях знания и хороший опыт применения взрывчатых веществ, могли запросто изготовить и использовать в своих чёрных замыслах в порядке мести адское устройство смерти».

А Михаил Избенко, который плавал на пароходе «Генерал Ватутин» машинным практикантом, в повести «Навстречу гибели» прямо утверждает: «После взрыва в Нагаево зэки в Ванинском порту бахвалились перед моряками, что, мол, это мы отправили с “Генералом Ватутиным” свой подарочек колымским чекистам к их празднику 20 декабря. “Мы хотели вообще всю Колыму взорвать”, — говаривали они. Ясно, что это была чёрная месть».

Склоняется к этой версии и А. Смирнов. Он вообще считает, что и взрыв в Нагаево, и взрыв в бухте Находка — звенья одной цепи:

«Во время следствия выяснилась интересная деталь. Был найден кусок фанеры с надписью: “Скоро Дальстрой должен провалиться”. Следователь Шадринцев показывал её П. Куянцеву. А через несколько дней после взрыва сгорела баржа с аммоналом, который должны были погрузить на пароход “Орёл”. Затем сгорела взрывчатка в одном из железнодорожных вагонов…

Следствие установило, что причиной взрыва “Дальстроя” была диверсия. Но виновных не нашли. Потом, когда вместо взорванного судна взрывчатку на Колыму стали доставлять “Генерал Ватутин” и “Выборг” и тоже взлетели на воздух, но уже в бухте Нагаево, следователи пришли к выводу, что это могли быть только заключённые, бывшие советские военнопленные. Их тогда много работало грузчиками в дальневосточных портах, и именно они могли знать премудрости взрывного дела…

Издавна известно, что зло порождает зло. Несправедливо осуждённые и униженные люди, как могли, боролись с ГУЛАГом. И, поджигая и взрывая корабли, наверное, считали себя правыми».

Кто-то скажет: слишком смелое допущение! Ведь команды пароходов набирались не из ненавистных зэкам чекистов! За что же заключённым казнить безвинных людей? Однако у многих узников ГУЛАГа по этому поводу была своя точка зрения. Так, Владимир Куземко опубликовал рукопись неизвестного лагерника — «Записки сталинского зэка». Вот как автор записок описывает свой этап на пароходе «Джурма»: «Начали грузить в трюмы. На корабле стояло начальство с сияющими лицами, и кое-кто из команды этого гадостного судна. И так на меня повлияла эта их “работа”, такие они все, так называемые “командиры корабля”, стали видеться мне дешёвыми и низкими!.. Уж столько лет прошло, а до сих пор не могу спокойно смотреть на этих “моряков-командиров”, в глазах моих до сего дня стоят те “адмиралы-извозчики”, с такой дешёвой блядской улыбочкой смотрящие на мясников из НКВД… До сих пор меня тошнит от них!» Лагерник признаётся, что и спустя десятилетия вид морской формы вызывал в нём чувство ненависти к её обладателям.

Есть также и свидетельство другой стороны, подтверждающее слова зэка. Его оставил Иван Клютков, который после окончания мореходного училища в 1944 году служил матросом на «Джурме»: «Всего через полгода пребывания на подобных судах большая часть экипажа настолько становилась бездушна и черства, что уже с каким-то тупым равнодушием взирала на то, что вначале повергало их в ужас. Со временем они не только становились свидетелями зверств и преступных деяний, но и сами, вопреки своей воле, делались соучастниками гнуснейших преступлений. К тому же размах кровавых преступлений по отношению к узникам ГУЛАГа вызывал у большинства моряков навязчивую веру в силу и непоколебимость власти, в её полную безнаказанность».

Так что в озверении арестантов по отношению к командам дальстроевских пароходов нет ничего удивительного.

Бывшие лагерники в своих мемуарах не уделяют особого внимания процессу загрузки заключённых на борт пароходов, отправлявшихся на Колыму. Так, Михаил Миндлин в книге «Анфас и профиль» вспоминает: «Началась посадка. По трапу потянулась беспрерывная цепочка заключённых. На палубе нас ожидал конвой, выстроенный расходящимися в стороны коридорами. Мы пробегали по этим коридорам к люкам, ведущим в глубокие трюмы». Немногословна и Лариса Ратушная в своих «Этюдах о колымских днях»: «И вот наконец погрузка — нас вели большой колонной к пароходу “Джурма”. Это был конец сентября или начало октября, погода стояла хоть и прохладная, но ещё какая-то летняя. Погрузка началась в понедельник с полудня, окончилась уже под вечер». То же самое встречаем и в других воспоминаниях. То есть сами арестанты не видели в «восхождении на борт» чего-то особенно примечательного.

Однако самое яркое описание этапа зэков, шедших на борт, оставил бывший матрос «Джурмы» Иван Клютков. Оно потрясает тщательностью и точностью деталей:

«Погрузку производили днём. Зэки поднимались по трапу по одному на небольшом расстоянии. Тянулись нескончаемой, однообразной серой чередой. У каждого за спиной висел мешок-сидор с жалким тряпьём. По тому, как они тащились, словно дряхлые старцы, с трудом передвигая налитые свинцом ноги, по всему их удручающе-жалкому виду угадывалось: рабы, покорное скотское стадо. На их серых лицах — ноль эмоций, окаменевшие, тупые маски. У тех, кому приходилось наблюдать подобную жуткую сцену впервые, возникало жгучее сострадание, душевная боль, пронзительная жалость, у иных на глаза наворачивались невольные слёзы.

Разительно отличались от основной безликой массы зэков “хозяева” лагерей — уголовники всех мастей: убийцы, насильники, бандиты, воры, блатные и прочая шваль. Самые главные, те, что держали зону, щеголяли в начищенных до блеска “прохорях” [18] «Прохорями» на жаргоне назывались сапоги обычного фасона, в отличие от «лопарей» — сапог, часто изготовленных представителями народов Севера, расшитых особым образом. Позднее оба слова стали обозначать сапоги вообще. , в опрятных костюмах-тройках, чистых, глаженых рубашках. Принадлежавшие им тяжёлые сидоры, горбатясь, волокли шестёрки. Бросались в глаза их сытые, самодовольно наглые, чисто бритые рожи. Вышагивали они нарочито неспешно, вальяжно, с напускным видом своей значительности и превосходства над всеми. Некоторые, полушутя, полувсерьёз, подняв руку над головой и слегка пошевеливая ладонью, приветствовали толпившихся на мостике высоких лагерных бонз. Иногда между этими родственными душами возникала своя, только им понятная, веселившая обе стороны шутливая перебранка. Даже тем, кто не был посвящён в их жизнь, становилось ясно, что эти зэки — особые зэки, для лагерного начальства свои, ну прямо-таки в доску свои. Особо роднила их навечно врезанная в сытые, грубовато-вульгарные физиономии высокомерно-презрительная, нагловато-брезгливая ухмылка, метка дьявола, свидетельствующая о въевшейся в плоть и кровь неуёмной тяге к насилию и жестокости.