Александр Сидоров - Я помню тот Ванинский порт: История великих лагерных песен

Ещё более ужасная обстановка царила в трюмах, где собирались «родные сёстры». Беспредел блатнячек переходил все границы. Евгения Гинзбург красочно описывает: «Это были не обычные блатнячки, а самые сливки уголовного мира. Так называемые “стервы” — рецидивистки, убийцы, садистки, мастерицы половых извращений… Когда к нам в трюм хлынуло это месиво татуированных полуголых тел и кривящихся в обезьяньих ужимках рож, мне показалось, что нас отдали на расправу буйнопомешанным. Густая духота содрогнулась от визгов, от фантастических сочетаний матерщинных слов, от дикого хохота и пения… Они сию же минуту принялись терроризировать “фраерш”, “контриков”… Они отнимали у нас хлеб, вытаскивали последние тряпки из наших узлов, выталкивали с занятых мест. Началась паника. Некоторые из наших открыто рыдали, другие пытались уговаривать девок, называя их на “вы”, третьи звали конвойных. Напрасно! На протяжении всего морского этапа мы не видели ни одного представителя власти…» Заметим, что блатнячки составляли большинство лагерниц, а «фашистки» и бытовички находились в явном меньшинстве. И это в разгар «политических» репрессий…

Ту же картину мы встречаем в рассказе Елены Глинки «Большой “колымский трамвай”»: «Итак, одна за другой, нескончаемой чередой спускались мы в холодные мрачные трюмы и, о боже, до чего же эти слова были правдивы!.. В трюме, у подножья трапа, каждую фраершу… встречали, окружали плотным кольцом и уводили в сторону группы из четырёх-пяти блатных — “кодло”, которое приступало к полной обработке своей жертвы. “Не трепыхайся”, — приказывала возглавлявшая свое “кодло” воровка “в законе”, — снимай свои ланцы и натягивай наши дранцы! Если фраерша пыталась оказать сопротивление, “дело пахло керосином”, т. е. жестоко избивали и раздевали наголо, ткнув в зубы вшивое грязное и драное тряпьё… “Воровки в законе” со своим “кодлом-шоблом” продолжали орудовать вовсю: окружали, нападали, грабили, резали, кромсали, издевались, матерились… Женщины впадали в истерику, кричали во всю мощь своих лёгких, вопили от наносимых ран… “А ну, разуй своё хавало!” — приказывали они и, если обнаруживали золотые коронки или зубы, выбивали их оловянной ложкой; тем из фраерш, кто особенно яростно сопротивлялся, полосовали бритвой руки, лицо».

Подобных свидетельств — великое множество, так что можно уверенно сказать: никакого «братания» в трюмах дальстроевских пароходов не наблюдалось. Блатной оставался блатным, а фраер — фраером. В одном трюме, как и в одном лагере, ужиться им было трудно.

На карте России никогда не существовало административной единицы с названием Колыма. Учёные называют Колымский край «исторической областью». Что-то типа «Урал», «Сибирь», «Русский Север»… Границы можно очертить только приблизительные, а не административно-территориальные. Условно Колымский край совпадает с территорией Магаданской области, восточных районов Якутии и частично — севера Камчатки. Вот что пишет бывший лагерник Валерий Бронштейн: «Колымой или Колымским краем тогда [20] Вторая половина 1940-х годов. называли обширную территорию, простирающуюся от горных берегов Охотского моря на юге до тундры Восточно-Сибирского моря на севере… Столицей этого края заключённых являлся Магадан».

Название его происходит от реки Колымы, которая берёт начало на Охотско-Колымском нагорье, пересекает Магаданскую область, Якутию и впадает в Колымский залив Восточно-Сибирского моря. По версии краеведа Егора Тельнова, слово «Колыма» происходит от финно-угорского «кола» — рыба (юкагиров — старожилов Колымы учёные относят к уральской языковой семье, в которую входит и финно-угорская группа). То есть Колыма — «рыбное место».

Именно при Советской власти Колымский край стал «привлекательным» регионом для создания огромного количества лагерей и самым гиблым местом для заключённых. Привлекательность объясняется просто: это — золотоносный край. Догадки по поводу нового Эльдорадо высказывались ещё в середине XIX века, но до серьёзных изысканий дело не доходило: слишком суровы и безлюдны эти места. Впервые золотоносные жилы здесь обнаружил в 1908 году приказчик купца Шустова Юрий Розенфельд. Однако настоящий успех выпал в 1915 году на долю старателя-одиночки — татарина Бари Шафигуллина по прозвищу Бориска. Именно он в долине реки Среднекан нашёл первое золото Колымы. Людская молва подозревала татарина в сговоре с нечистой силой. Но в сентябре 1916 года удачливого Бориску якуты нашли мёртвым неподалёку от реки Кулу с мешочком золота в руке. Слухи о золоте распространились среди старателей, они бросились в тайгу. В Гражданскую войну правительство адмирала Колчака даже пригласило для оценки золотых залежей горного инженера Эдуарда Анерта, который определил запасы примерно в 3,8 тысячи тонн.

Победившей Стране Советов этот металл нужен был как воздух — ведь царский золотой запас растаял в небытии. Но северо-восток России, по словам геолога Сергея Обручева, оставался столь же таинственным, как верховья реки Конго в начале XIX века. И всё же необходимость в валютных поступлениях заставила советское правительство форсировать исследование таёжных территорий. Речь шла не только о золоте, но и о платине, а также о других полезных ископаемых. После ряда экспедиций в 1927 году создаются акционерные общества «Союззолото» и АКО (Акционерное Камчатское общество). Эти организации контролировали всю золотодобычу в Охотско-Колымском крае — в том числе золотоискателей-одиночек и старательские артели. В начале 1928 года артель из восьми человек во главе с Филиппом Поликарповым на ключе Безымянном — притоке реки Среднекан намыла за лето больше двух пудов золота. Результат фантастический, если учесть, что всего с октября 1928-го по октябрь 1929 года на приисках АКО было добыто 55 килограммов химически чистого золота.

Тут же через Охотск на Колыму хлынули вольные старатели — как во времена легендарного Бориски. Началась колымская «золотая лихорадка», когда искатели сокровищ рвались в тайгу без продовольствия и средств передвижения. Централизованные поставки продовольствия, инструментов и материалов оказались недостаточными. Юрий Билибин, руководитель первой «золотой» экспедиции, высадившейся на берегу Охотского моря в сентябре 1928 года, вспоминал: «С конца ноября наступил продовольственный голод. На Среднекане оставшиеся лошади были убиты и мясо раздали рабочим, но этого мяса было недостаточно. Люди повели полуголодное существование. Разысканы были все внутренности лошадей, организовали поход за павшими лошадьми, съедены были две собаки, добрались до конских шкур». Именно Билибин стал настойчиво пропагандировать перспективы колымского золота. Он выдвинул гипотезу о существовании здесь золотоносной зоны в сотни километров. Правда, с Колымы тут же последовал донос в НКВД СССР: мол, в поисках славы геолог преступно завысил результаты исследований. Учёного отстранили от дальнейших изысканий. Однако вторая колымская экспедиция Валентина Цареградского подтвердила предположения Билибина.