Александр Сидоров - Я помню тот Ванинский порт: История великих лагерных песен

Что касается «колымского трамвая», этот термин обозначает чаще всего жестокое, массовое групповое изнасилование, когда женщину зэки пользуют, занимая очередь. Впрочем, это было характерно не только для зэков, но и для вольных колымчан, озверевших от долгой жизни без женского пола. Вот как описывает «колымский трамвай» Елена Глинка:

«В рыболовецком поселке Бугурчан, влачившем безвестное существование на охотском побережье, было пять-шесть одиноко разбросанных по тайге избёнок да торчал убогий бревенчатый клубишко… В трюме судна… сюда доставили женскую штрафную бригаду… Новость: “Бабы в Бугурчане!” мгновенно разнеслась по тайге и всполошила её, как муравейник. Спустя уже час, бросив работу, к клубу стали оживлённо стягиваться мужики со всей округи — рыбаки, геологи, заготовители пушнины, бригада шахтёров со своим парторгом и даже лагерники, сбежавшие на свой страх с ближнего лесоповала, — блатные и воры.

Несколько мужиков, как по команде, отошли в сторону и уселись пьянствовать с конвоем… солдаты один за другим в бесчувствии повалились наземь, и мужики с гиканьем кинулись на женщин и стали затаскивать их в клуб, заламывая руки, волоча по траве, избивая тех, кто сопротивлялся… двери клуба крест-накрест заколотили досками, раскидали по полу бывшее под рукой тряпьё — телогрейки, подстилки, рогожки; повалили невольниц на пол, возле каждой сразу выстроилась очередь человек в двенадцать — и началось массовое изнасилование женщин — “колымский трамвай”…

Насиловали под команду трамвайного “вагоновожатого”, который время от времени взмахивал руками и выкрикивал: “По коням!” По команде “Кончай базар!” — отваливались, нехотя уступая место следующему, стоявшему в полной половой готовности.

Мёртвых женщин оттаскивали за ноги к двери и складывали штабелем у порога; остальных приводили в чувство — отливали водой — и очередь выстраивалась опять.

Но это был еще “трамвай средней тяжести”, так сказать… В мае 1951 года на океанском теплоходе “Минск” (то был знаменитый, прогремевший на всю Колыму “Большой трамвай”) трупы женщин сбрасывали за борт».

Уркаганы предпочитали «любовные ласки» именно такого рода. Не говоря уже о законных ворах, которым вообще не полагалось иметь семьи. (Хотя табу это нередко нарушалось, воры встречались семейные, только в загсе не расписывались.)

Итак, стилистика песни и поведение героя указывают на то, что он — явно не профессиональный уголовник. А также не «политик» и не мелкий «бытовик» (в последнем случае он бы освободился по «бериевской» амнистии). Остаётся два варианта: либо случайный убийца (бывает и такое), либо — крупный расхититель, отсидевший значительный срок и отпущенный медиками помирать на волю.

Разумеется, сами неведомые авторы песни над биографией своего персонажа не задумывались. Как мы упоминали, «колымский романс» появился до разделения лагерей на женские и мужские. Так что предвидеть дальнейшие амнистии и реабилитации сочинители, разумеется, не могли. Они просто описали душещипательную историю.

Однако жизнь внесла в биографии их персонажей свои коррективы…

И ещё один интересный вопрос: насколько реальной можно считать ситуацию, описанную в «колымском романсе»? Как-то она больше похожа на эпический вымысел, на историю верной Пенелопы и лагерного Одиссея, который через годы, расстояния и испытания вернулся к любимой женщине и уже взрослому сыну. В жизни такое вряд ли можно встретить…

Возможно, в какой-то мере эти замечания справедливы. Но лагерная любовь действительно часто продолжалась за пределами лагеря. Вот что писал об этом Солженицын: «Всегда преследуемые, уличаемые и рассылаемые, туземные пары как будто не могли быть прочны. А между тем известны случаи, что и разлучённые они поддерживали переписку, а после освобождения соединялись… Шли уверенно на материнство те, кто рассчитывали после освобождения соединиться с отцом своего ребенка. (И расчёты эти иногда оправдывались. Вот А. Глебов со своей лагерной женой спустя двадцать лет: с ними дочь, рождённая ещё в УнжЛаге, теперь ей 19 лет, какая славная девочка, и другая, рождённая уже на воле десятью годами позже, когда родители отбухали свои сроки.)» Порою лагерные браки, основанные на общем несчастии, страдании, оказывались крепче, чем официальные, и приводили к разрушению первой семьи, даже если жена на воле ждала и верила: «Известен такой случай: один врач, Б.Я.Ш., доцент провинциального мединститута, в лагере потерял счёт своим связям — не пропущена была ни одна медсестра и сверх того. Но вот в этом ряду попалась З*, и ряд остановился. З* не прервала беременности, родила. Б.Ш. вскоре освободился и, не имея ограничений, мог ехать в свой город. Но он остался вольнонаёмным при лагере, чтобы быть близко к З* и к ребёнку. Потерявшая терпение его жена приехала за ним сама сюда. Тогда он спрятался от неё в зону (где жена не могла его достичь), жил там с З*, а жене всячески передавал, что он развёлся с ней, чтоб она уезжала».

На Колыме изоляция и безысходность заставляла заключённых самого разного социального положения и культурного уровня тянуться друг к другу — и в лагерях, и после освобождения. Хорошо об этом пишет Евгения Гинзбург:

«Некоторые из тех женщин, у кого были небольшие сроки и кто успел выйти из лагеря ещё до начала войны, но без права выезда на материк… перешагнув порог лагеря, стремительно вступали в колымские браки, абсолютно не стесняясь мезальянсов.

Помню такую Надю, которая накануне своего освобождения вызывающе швыряла в лицо своим барачным оппоненткам:

— Ну и засыхайте на корню, чистоплюйки! А я всё равно выйду за него, что бы вы ни говорили! Да, он играет в подкидного дурака, да, он говорит “моё фамилий”… А я кончила иняз по скандинавским языкам. Только кому они теперь нужны, мои скандинавские! Устала я. Хочу свою хату и свою печку. И своих детей. Новых… Ведь тех, материковских, больше никогда не увидим. Так рожать скорей, пока ещё могу…

На окрестных приисках всегда знали, когда предстоит освобождение группы женщин с Эльгена, и к этому времени съезжались женихи.

Когда Соня Больц, сложив “форму А” вчетверо, благоговейно увязывала её в платок, к ней подошёл рослый детина в лохматой меховой шапке и хрипловато сказал:

— Я извиняюся, гражданочка… Вы освободилися? Ну и лады… Сам-то я с Джелгалы. Человек, хошь кого спросите, самостоятельный. Желаю обменяться мнением…

Соня критически осмотрела претендента и задала несколько неожиданный вопрос:

— Скажите, а вы — не еврей?

— Нет, гражданочка, чего нет, того нет… Врать не стану… Сами-то мы сибирские, с-под Канску…