Гвидо Кнопп - История XX века в лицах

В последний раз они посмотрели за море — на запад, в сторону родины, которая их никогда больше не увидит. Первым перед расстрельной командой вызвали генерала Гандина. Он спокойно смотрел в глаза смерти. «Viva il Rи, viva la patria!» — «Да здравствует король, да здравствует родина!» — были его последние слова. Этим утром почти все остальные офицеры последовали на смерть за своим командиром. Их группами вызывали к расстрельной команде, и у каждого спрашивали имя, которое заносилось в специальный бланк. Потом им сообщали, что они «за измену приговорены к смерти». Ни в одном случае не было надлежащего военного судебного производства. Расстрелы продолжались до полудня. Только после этого выстрелы на Кефалонии смолкли.

«Это совершенно разные вещи, когда просто слышишь, что расстреляли итальянских офицеров, и когда видишь, как многие из этих офицеров становятся и выкрикивают: “Да здравствует король! Да здравствует Италия!"»

Вечером того же дня в штаб армии радиограммой было доложено: «Зачистка Кефалонии закончена». Сухой язык донесения маскировал военное преступление. Это был жестокий кульминационный пункт мести Гитлера бывшему союзнику, Италии. Погибло не менее 4 000 человек, горные стрелки фанатично исполняли приказ своего фюрера. Кроме того, Кефалония не была единичным случаем — немецкие солдаты расстреливали итальянцев на Корфу, в континентальной Греции · и в Албании. Да и для множества солдат, переживших бойню на Кефалонии, страдания не закончились. Многие утонули, когда суда, на которых их должны были доставить в лагерь военнопленных, наскочили на мины.

Преступление на Кефалонии осталось безнаказанным до наших дней. Хотя после войны желание мести в Италии было широко распространено, итальянское правительство в конце пятидесятых годов отказалось от выдачи главных преступников, поскольку в разгар холодной войны не хотело доставлять неприятности Германии, новому партнеру по НАТО.

«В конце пятидесятых итальянская военная прокуратура выяснила имена 32 причастных к этому немецких офицеров.

Но итальянское правительство не заявило требования о выдаче преступников, поскольку сочло несвоевременным просить о выдаче немецкое правительство.

Это был период холодной войны».

Аргументация, непостижимая для Амоса Пампалони, которому сейчас 90 лет. Но тень кровавой богини до сегодняшнего дня преследует не только жертв и их близких родственников, а даже некоторых преступников. «Этот момент, — рассказывает о расстреле анонимный участник событий, — врезался в память до последнего часа! Я признаюсь в этом, после того как в течение многих лет пытался избавиться от него». С некоторых пор немецкое правосудие тоже заинтересовалось такими воспоминаниями: осенью 2001 г. прокуратура Дортмунда возобновила расследование дела о Кефалонии.

Траудль Юнге была рядом с Гитлером до последнего акта в бункере под рейхсканцелярией. Как близкая подруга Евы Браун она участвовала в таинственной церемонии бракосочетания. Незадолго до смерти она еще раз изложила свои наблюдения.

«Сразу скажу вам одно, — голос на другом конце провода сердечный, но решительный, — интервью для телевидения я не даю». Тем не менее приветливая пожилая дама соглашается на личную беседу, без камеры и блокнота. Это уже много, потому что у нее есть веские основания бояться публичности: с конца 1942 г. Траудль Юнге была секретарем Гитлера, вплоть до его плачевной кончины в берлинском бункере.

Когда полвека спустя мы сидим в ее скромной квартире в Мюнхене-Швабинге, ее нервное напряжение бросается в глаза. Когда накрывали на стол, чайная чашка едва заметно стукнулась о блюдце. Нерешительно, на ощупь начинается путешествие в царство воспоминаний. Постепенно поток рассказа ломает запрет. И после непродолжительных уговоров Траудль Юнге готова воспроизвести воспоминания перед камерой. Она открывает непривычный вид на высший уровень управления диктатуры. Это взгляд внимательного наблюдателя, которого тогда никто не ощущал.

Скоро становится ясно, что эта женщина избегала журналистов не потому, что избегает неприятных выводов, — напротив: Траудль Юнге никогда не старалась обелить свое прошлое. Подборка трудов по современной истории на ее книжной полке и замечания во время беседы подтверждают это. Она не допускает ни малейших сомнений в несправедливой сущности режима своего тогдашнего шефа, она с беспощадной ясностью признает его преступления. Она выгодно выделяется на фоне отрицания действительности и ностальгического самообмана со стороны большинства уцелевшего окружения Гитлера. Однако она опасается упрощенных ложных выводов, диктата послевоенных объяснений задним числом. Да и как она после стольких лет может кому-то растолковать, что виновник страданий миллионов людей для нее был вполне славным, зачастую даже заботливым начальником? Как она может рассказать об их вечерних беседах, вращавшихся вокруг банальностей, но никогда не касавшихся зла, не вызывая подозрения в том, что она пытается выгородить его? Траудль Юнге сама не может этого попять. В продолжение всей жизни она страдала от этого груза. Как она могла, находясь в непосредственном центре власти, не заметить всего того, что в ретроспективном взгляде связывают с именем ее работодателя? Как она могла преданно повиноваться человеку, которому человеческие побуждения явно были чужды? Как она, находясь в центре тайфуна, могла не заметить опустошений, которые он нанес европейской цивилизации?

А что ей было делать? В родительском доме в Мюнхене она рано усвоила, что политика — не дело молодых девушек.

Ее отец Макс Хумпе, участник мюнхенского «пивного путча» в 1923 г. и кавалер «Ордена крови» НСДАП, оставил семью, когда Траудль едва исполнилось пять лет. Но тоска по отцу со временем не прошла. На молодую девушку произвело фантастически сильное впечатление восхождение Гитлера и миф о «единении народа». Она с гордостью носит коричневый жилет «Союза немецких девушек». Но расспрашивать о политических целях «движения» или даже ставить их под вопрос — не положено, точнее: за ней не признают такого права, как и за большинством девушек ее поколения. Траудль живет в иных мирах.

Она нашла себя в танце, легкой походкой она может перелететь через темные стороны жизни. I (ель ее жизни — балет.

Правда, война оказалась плохим временем для артисток балета. Вместо сцены она, как квалифицированная машинистка-стенографистка с дипломом по танцам, попадает за письменный стол. Тем не менее ее стол располагается в столице рейха, которая жительнице Мюнхена кажется городом мирового значения. При содействии подруги-танцовщицы она получает место в канцелярии фюрера, в отделе поступающей почты. Но не успела талантливый секретарь опомниться, как оказалась на пути в Восточную Пруссию в ставку Гитлера «Вольфшанце» для собеседования лично с фюрером в качестве машинистки. Она считает знаковой встречу с человеком, которому поклоняются миллионы.