Адам Мец - Мусульманский Ренессанс

Повторный брак вдовы законом, правда, разрешался, однако обычай относился к нему в высшей степени неодобрительно. Одна история из III/IX в. считает невероятно трудной задачей для секретаря, когда ему надо написать своему другу, что его мать после смерти отца вновь выходит замуж. Выход из этого положения был найден в следующем пожелании: «Судьбы следуют не теми путями, как желают того создания… Аллах выбирает их для рабов своих, так пусть же он изберет для тебя ее смерть, ибо могила это наиблагороднейший супруг» [2473]. Нечто подобное писал ал-Хваризми (ум. 393/1003) историку ал-Мискавайхи, когда его мать второй раз вышла замуж: «…Раньше я молил Аллаха, чтобы он подольше сохранил тебе ее жизнь, но теперь я молю его, чтобы он как можно скорее ниспослал ей смерть, ибо могила это благородный тесть, а смерть — строгая скромность… Хвала Аллаху! — отсутствие благочестия и грубость [нрава] на ее стороне» [2474].

При всех прочих обстоятельствах все же желают счастья при рождении дочери; так, например, поэт ар-Ради обращается к своему брату:

Однако ал-Хваризми послание, в котором он выражает соболезнование по поводу смерти девочки, заключает таким пожеланием: «И пусть Аллах заменит ее братом!» [2476].

Тот факт, что в языке южных народов дозволено многое из того, что нам не нравится, коренится не только в одной лишь общественной изоляции женщин от мужчин. Если сопоставить рассказы и анекдоты, речи и стихи староарабской эпохи с подобными же III/IX и IV/X вв., то мы увидим, что в более поздние эпохи потрясающе возрастает смакование всяческой грязи. И в этом случае вкусы доисламского неарабского Востока опять-таки стали играть главенствующую роль, ибо еще и в наши дни бедуин считается целомудреннее, чем люди тех времен [2477]. Особенно подпадают под неограниченную власть непристойности стихи, поносящие противников. Более ранние такие стихи, собранные в хамасах, по сравнению со стихами ал-Бухтури — а он еще считался старомодным — являют пример аскетически строгой чистоты. Аббасидский принц и поэт Ибн ал-Му‘тазз (ум. 296/909) писал ответ на обратной стороне любовного письма, «так что мое послание вступило в содомскую связь с его посланием» [2478].

В последующем столетии дело зашло еще дальше. Еще в начале века — в 319/931 г. везир мог быть свергнут «за легкомысленность своих речей и грубые выражения, для коих везир слишком высокая фигура» [2479]. Однако в конце века везир Рея, известный ас-Сахиб ибн Аббад, сыплет грубейшими намеками [2480], облекая даже признанное литературное суждение в форму грубой непристойности [2481]. А когда во время его официального визита в Багдад тамошний везир не тотчас принял его, он пишет государственному секретарю ас-Саби следующий стих:

И этот самый государственный секретарь, гордость арабской прозы, охотно пользуется самым что ни на есть грязным выражением, чтобы иметь возможность плюнуть им в лицо своим врагам [2483]. На основании этого можно себе вообразить, что же представляли из себя скабрезности таких явных и откровенных муджжан, как, например, Ибн ал- Хаджжадж.

Один поэт рассказывает о том, как он совратил не одного мальчика в большой соборной мечети Басры, и заканчивает свое повествование советом, как поступать, если кто-либо совсем недоступен:

А ал-Хамадани издевается:

И это совершенно справедливо в отношении многих его современников. Вновь всплыл на поверхность старый мир, где всеподавляющая сила денег стирала в прах все остальные ценности, где все было продажным. Это корыстное бесчестие проникало вплоть до высших сфер империи. Так, в 321/933 г. халиф ал-Кахир запретил вино и песни и приказал продать рабынь-певиц. Воспользовавшись падением цен на них, он дешево скупил их через подставных лиц, ибо сам был великим охотником до пения [2486]. Напротив, истории, которые рассказывают об эмире Египта того времени, несколько более отрадны. С непосредственной скаредностью он просто-напросто забирал у людей их вещи. Музахим ибн Ра’ик рассказывает: «Я сшил себе шубу за 600 дирхемов. Ради красоты ее, а также и потому, что я был доволен ею, я надел ее в Дамаске, отправляясь к Ихшиду. Едва увидав мою шубу, он принялся выворачивать ее, восхищаться ею и сказал: „Ничего подобного я еще не видывал!“. Лишь только Ихшид удалился, как ко мне подошел Фатик и сказал: „Садись, Ихшид соизволил пожаловать тебя почетной одеждой“. Затем они принесли целый тюк одежды, сняли с меня шубу, сложили ее, унесли прочь и оставили меня одного. Через некоторое время они вернулись и сказали: „Ихшид сейчас спит, приходи завтра вечером!“. Когда же я собрался идти и потребовал свою шубу, они сказали: „Какую шубу? Мы не брали никакой шубы!“. Вечером я опять пришел к Ихшиду и вдруг вижу, что на нем моя шуба. Увидав меня, он засмеялся и сказал: „Ты делаешь такое бесстыжее лицо, но ведь ты же сын своего отца! Сколько раз я ни давал тебе понять мое желание, все было безуспешно, пока я, наконец, не забрал свою шубу, не поблагодарив тебя“» [2487].

Во время праздника, устроенного в саду ал-Мадара’и в честь Ихшида, на берегу пруда перед эмиром были расстелены ковры, расставлены золотая и серебряная посуда и фигурки из камфары и амбры, певцы и певицы пели песни. Под конец ему подали два серебряных блюда: одно полное золотых, а другое серебряных монет, предназначавшихся для разбрасывания народу. Динары он велел поставить позади себя и разбросал одни лишь дирхемы. Когда он уходил, то все, на чем он сидел и что перед ним стояло, все, на чем он ел и из чего пил, отправили ему вслед на двух лошадях под золотыми седлами, убранными золотой сбруей [2488].

Отсутствию какого бы то ни было чувства собственной чести соответствовало ничтожное понятие о чести других. В 268/881 г. Ибн Тулун вынужден был покарать своего сына ‘Аббаса за поднятое им восстание. Был сооружен высокий эшафот, где на высоком сидении помещался сам эмир, а перед ним — его сын, в полосатом кафтане, с повязкой на голове, в туфлях и в руке — обнаженный меч. Против него были выстроены в ряд его друзья, его пособники во время восстания, попавшие теперь в плен. И наследник эмира должен был сам отсекать им руки и ноги, а тела их сбрасывали с эшафота [2489].