Елена Морозова - Робеспьер

Расширили полномочия революционных комитетов на местах, поручив им вести наблюдение над тайными врагами народа и проведением в жизнь директив Конвента, постепенно становившегося рупором Комитета общественного спасения. Создали специальные отряды для борьбы с укрывателями продовольствия. Наконец, 29 сентября был принят закон о всеобщем максимуме, устанавливавший твердые цены на продукты первой необходимости и размер заработной платы. Закон о максимуме быстро парализовал торговлю, а продукты по твердым ценам стали исчезать из лавок еще стремительнее, чем прежде. Недостаток продуктов, плохое качество вина приводили к стычкам в очередях и лавках; Коммуне пришлось вводить хлебные карточки, потом мясные, потом карточки на мыло… Активисты секций, организовав очередной революционный комитет, при поддержке кордельеров приняли решение о проведении обысков с целью конфискации запасов продовольствия, но Комитет общественного спасения своей властью отменил это решение. С максимумом на заработную плату дело обстояло еще хуже, ибо на него попросту нельзя было прожить. И на его нарушение Коммуна смотрела сквозь пальцы.

Став членом Комитета общественного спасения, Робеспьер словно обрел второе дыхание, он был всюду: в комитете, в Конвенте, у якобинцев. Только у якобинцев он выступил в сентябре 13 раз, в октябре — 14, а в декабре — 20 раз. И это после нескольких заявлений о намерении покинуть свой пост! Единственное, чем он не занимался вовсе, — это поездки «на места». Пытаясь разгадать загадку пробудившейся в Неподкупном поистине нечеловеческой энергии, многие ссылаются на восторженный пассаж из его речи, произнесенной в Конвенте от имени Комитета общественного спасения: «Кто из нас не чувствует, как возрастают его силы, кто из нас не подымается даже над самим человечеством, когда думает о том, что мы боремся не за один народ, а за всю вселенную? Не только за людей, живущих теперь, но за всех тех, кто будет жить? Пусть угодно будет небу, чтобы эта истина не была замкнута в узком кругу, пусть она будет услышана в одно и то же время всеми народами!» Что это: опьянение честолюбием и славой или же упоение от причастности к великим свершениям? Или, как писал тогдашний журналист Риуф, «опьянение воображением и гордыней», происходившее от постоянного пребывания в «атмосфере собственного бреда»? Или очередное жонглирование словами, адресованное «болоту», чья поддержка в Конвенте становилась для него все более важной? «Великие таланты всегда служат революциям… ибо революции не были бы возможны, ежели бы великие таланты выступали против них», — отмечал пламенный контрреволюционер Жозеф де Местр.

Пишут, что, став членом правительственного комитета, Робеспьер проявил недюжинные организаторские и административные способности, быстро набросав основные организационные принципы его работы: «Необходимо обустроить секретариат, назначив начальником достойного патриота, нанять смышленых и патриотически настроенных служащих. У каждого члена комитета должно быть свое отдельное помещение, где бы он мог работать со всеми необходимыми удобствами… Комитет никогда не должен обсуждать свои дела в присутствии посторонних; часы заседаний должны быть четко расписаны». Сферу своих задач он обрисовал следующим образом: «1. Продукты первой необходимости и снабжение. 2. Война 3. Умонастроения граждан и заговоры. 4. Дипломатия. Каждый день необходимо давать себе отчет по всем четырем пунктам, каково положение вещей». Заседал комитет в большом, со множеством помещений здании, именуемом павильоном Равенства (бывший павильон Флоры), в той его части, где имелся свой, отдельный вход. Робеспьер часто приходил в комитет ранним утром, чтобы поработать с почтой. Некоторые члены комитета оставались там ночевать, и тогда в их рабочие кабинеты ставили походные кровати. В десять часов начиналось общее совещание, в час дня Неподкупный шел в Конвент, а в восемь вечера снова на заседания комитета, продолжавшиеся иногда до часу-двух ночи. Если вечерних заседаний в комитете не было, Робеспьер отправлялся к якобинцам. В его записной книжке выстраивались длинные списки дел и вопросов, которые надо было выполнять и решать ежедневно: выявить предателей, прочитать донесения из Вандеи, разоблачить заговор, выслушать общественного обвинителя, председателя трибунала…

Но если в карьере политика Робеспьеру, казалось, удавалось все, в его собственной семье дела шли не лучшим образом. Самолюбивая и сварливая Шарлотта, считавшая своим долгом навещать брата, никак не могла найти общий язык с мадам Дюпле. Спасти положение решил Огюстен. Отправляясь народным представителем в Итальянскую армию, он взял с собой сестру; вместе с ним вторым комиссаром ехал депутат Конвента Рикор, которого сопровождала молодая жена. Сначала все шло хорошо, но когда Шарлотта обнаружила, что нравственность мадам Рикор весьма сомнительна, она громко заявила об этом, и раздосадованный Огюстен отослал ее в Париж, отправив вслед гневное письмо брату: «Сестра не имеет ни одной сходной капли крови с нашей. Я узнал и увидел с ее стороны такие поступки, что считаю ее величайшим нашим врагом. Она злоупотребляет нашей незапятнанной репутацией, чтобы командовать нами и угрожать нам скандалами, чтобы скомпрометировать нас. Необходимо предпринять против нее решительные действия. Надо уговорить ее уехать в Аррас и таким образом удалить от себя эту женщину, которая являет собой наше общее несчастье».

Максимилиан не жаждал вновь иметь подле себя неугомонную сестрицу. Воспользовавшись тем, что из Парижа в Артуа отправлялся комиссар Конвента Лебон, тот самый, чья жестокость по отношению к «подозрительным» «отягощала патриотов» и внушала страх честным гражданам, он сумел уговорить Шарлотту вместе с Лебоном вернуться в Аррас. Но едва Шарлотта ступила на аррасскую землю, как тотчас оказалась в тюрьме: местный революционный комитет донес на нее как на аристократку! С помощью члена Конвента Флорана Гийо, ненавидевшего Лебона, и, возможно, тюремщика Карро, гордившегося своим родством с Робеспьером, ей удалось выбраться из темницы, и Гийо отвез ее в Париж. Опасаясь гнева братьев, Шарлотта больше не показывалась им на глаза, бросила квартирку на улице Сен-Флорантен и поселилась у гражданки Лапорт. С нового места проживания Шарлотта написала братьям длинное письмо. Она укоряла их за то, что они ее ненавидят и даже пытались опорочить в глазах друзей: «Совесть моя чиста… в глазах тех порядочных людей, которые меня знают, скорее вы утратите свою репутацию, нежели сумеете повредить моей… Я покидаю вас, раз вы того требуете».

Пережившая братьев на 40 лет, в своих воспоминаниях Шарлотта пишет, что, узнав об аресте Максимилиана и Огюстена, она, обезумев от отчаяния, бросилась к тюрьме Консьержери, «умоляла о свидании, на коленях ползала перед солдатами», «была близка к сумасшествию» и пришла в себя уже в тюрьме. Сидевшая вместе с ней в камере женщина уговорила ее подписать просьбу о помиловании, и Шарлотта не глядя подписала составленную той женщиной бумагу. На следующий день ее освободили. «Не знаю, воспользовались ли этим письмом подлые термидорианцы… они способны на это… они уничтожили бумаги Максимилиана и подменили их другими, где ему приписали всё, что им хотелось. Этим они довершили все свои преступления», — пишет в своих воспоминаниях Шарлотта Робеспьер. Но насколько они точны? Ж. Ленотр (а ему доверяют далеко не все историки) утверждает, что, узнав об аресте братьев, Шарлотта покинула свое жилище у гражданки Лапорт и благоразумно скрылась в квартале Центрального рынка, где ее согласилась приютить гражданка Беген. Когда же шпионы Комитета общественной безопасности отыскали ее там, она отреклась от братьев, заявив, что «едва не стала их жертвой», и тем самым избежала ареста.