Елена Морозова - Робеспьер

Но, кто бы ни был прав, счастливой Шарлотту не назовешь. Женщина заурядная, она не смогла ни понять своего неординарного старшего брата, ни найти свой путь сквозь тернии революции, с которой оба брата безоглядно связали свою судьбу. Она очевидно их любила, но эта любовь, кажется, не нашла ответа и не принесла ей счастья. Почему так случилось? Почему Робеспьер, всю жизнь безотчетно стремившийся к семье, к семейному уюту, избрал дом Дюпле и отверг сестринские заботы? Не сошлись характерами? Отношения Шарлотты со старшим братом — это еще один штрих к портрету Робеспьера. Неподкупного, печального, подозрительного, сдержанного, трудолюбивого, гневного, мстительного, властного, честолюбивого… После смерти братьев Шарлотта жила на небольшую пенсию, назначенную ей Бонапартом. Эту пенсию правительство продолжало ей выплачивать и после падения императора.

Дабы успокоить возбужденных парижан, 3 октября Комитет общественного спасения решил предать суду революционного трибунала содержавшихся в тюрьме депутатов-жирондистов и вновь арестованных 75 членов Конвента, подписавших протест против событий 2 июня. «Безнаказанность, как и отсрочка наказания тех, кто находится в руках правосудия, придает смелости тем, кто продолжает плести заговоры», — заявил депутат Мерлен (из Дуэ). Робеспьер высказался против обвинения и предания суду семидесяти пяти депутатов-«подписантов», ибо «Конвент должен щадить заблудших». Этот милосердный поступок вызвал недовольство депутатов: ропот звучал со всех скамей и зрительских мест. Тогда Неподкупный в очередной раз использовал свой личный авторитет, напомнив о своем славном революционном пути и безупречной репутации: «Я далек от того, чтобы превозносить отвратительную клику, против которой я сражался на протяжении трех лет и не раз едва не стал ее жертвой; моя ненависть к предателям равна моей любви к отечеству; кто осмелится усомниться в этой любви?» Зал умиротворенно стих. Благодаря Робеспьеру все 75 сторонников Жиронды пережили эпоху террора, а после Термидора некоторые даже продолжили заседать в Конвенте. Объяснения милосердного поступка Робеспьера найти пока не удалось. Кроме, разве что, естественного человеческого сострадания.

16 октября французская революционная армия одержала победу над австрийцами в сражении при Ваттиньи. В этот же день, отвечая на требование санкюлотов «поставить террор в порядок дня», революционный трибунал приговорил к смерти Марию Антуанетту. Через две с лишним недели на эшафот взошли Олимпия де Гуж и мадам Ролан. Обе женщины надеялись произнести речь в свою защиту и во славу Республики, но им не дали такой возможности. «Раз женщина имеет право подняться на эшафот, она имеет право взойти и на трибуну», — писала в своей «Декларации прав женщины и гражданки» Олимпия де Гуж. Якобинцы оставили женщинам только эшафот. И пространство вокруг него, заполненное знаменитыми «вязальщицами» Робеспьера — трактирщицами, рыночными торговками, привратницами… Циничные и острые на язык дамы, не выпускавшие из рук вязания, дамы, от которых пахло луком и часто вином, успевали появляться везде — у подножия гильотины, в Конвенте, в клубах, на улицах. Они вывязывали имена и приметы тех, кто казался им подозрительным, а потом доносили в революционный трибунал. Когда в Конвенте выступал Робеспьер, «вязальщицы» осыпали отборной бранью неугодных своему кумиру депутатов — точно так же, как поносили осужденных на смерть. Рассматривая гильотину как свое оружие, с помощью которого они карают врагов, они будут бесноваться точно так же, когда на эшафот взойдет их развенчанный кумир Робеспьер…

24 октября начался суд над лидерами жирондистов. Перед общественным обвинителем Фукье-Тенвилем стояла сложная задача: люди, которых следовало осудить на смерть, не сделали ничего, за что им можно было вынести смертный приговор. Приходилось судить их за мысли и преступные намерения, доказать которые не представлялось возможным. Поэтому речь Фукье-Тенвиля оказалась туманна и противоречива. В результате допросов никакого общего преступления подсудимых также не выявили. Блестящие ораторы, имевшие друзей и в Конвенте, и среди сидящих в зале суда, жирондисты уверенно отвечали на вопросы, приводя в замешательство судей. Процесс затягивался, дебаты длились неделю, а конца не предвиделось. Деятельность жирондистов протекала открыто, на глазах у всех, поэтому свидетели, у которых хватало смелости сказать правду, напоминали, что якобинцы всегда неприязненно относились к жирондистам. А сами жирондисты решительно заявляли: «Вы судите нас за наши убеждения. Вы обвиняете нас в заговоре, потому что мы мыслим иначе, чем вы». Тогда якобинцы потребовали, чтобы Конвент «освободил трибунал от формальностей, заглушающих совесть и препятствующих убеждению», иначе говоря, чтобы присяжные «убедились» в виновности обвиняемых и прекратили прения. Требование сочли справедливым, присяжным дали указания, и те объявили, что пришли к «ясному убеждению». Не дав обвиняемым слова для защиты, их признали виновными в «заговоре против единства и нераздельности Республики, против благоденствия и безопасности французского народа». Адвокат, юрист Робеспьер ни на минуту не усомнился в праведности подобного суда.

30 октября жирондистам вынесли обвинительный приговор, 31 октября приговор привели в исполнение. Современники писали, что столь многолюдной толпы, что сопровождала телеги с осужденными, не собирала даже казнь Людовика XVI. По дороге на эшафот жирондисты хором пели «Марсельезу», звучавшую в их устах победным маршем. «Марсельеза» смолкла лишь тогда, когда голова последнего депутата Жиронды упала в корзину. Друзья и соратники жирондистов, те, кому в свое время удалось бежать, кто пытался поднять мятеж против власти Парижа, подверглись беспощадному преследованию и в конце концов были уничтожены. Многие историки уточняют, что народ требовал «социального террора», направленного против богачей, спекулянтов и расхитителей, но никак не политического. Орудием политики он стал в руках Робеспьера и его Комитета общественного спасения. Запуская «гильотинное правосудие», депутаты хотели держать «меч свободы» в своих руках, дабы обезопасить себя от нового восстания и стихийного народного самосуда, иначе говоря, от резни, подобной сентябрьской. Ибо, несмотря на громкие революционные фразы, якобинцы и — если брать шире — монтаньяры достигли своей цели: пришли к власти. Хотя для Робеспьера вопрос о власти, точнее — о «единой воле», еще решен не был. Для него революция означала не практические реформы, а борьбу за власть.

Четко отработанный ритуал казни — начиная с отрезания волос в Консьержери, тюрьме, которую называли «прихожей гильотины», и до выверенного маршрута, которым телеги с осужденными следовали к площади Революции, где стояла гильотина, — напоминал масштабную театральную постановку и привлекал толпы народа. У гильотины появились свои поклонники и преданные сторонники. Рассказывают, что однажды какой-то гражданин явился в Конвент, чтобы сделать пожертвование на ремонт гильотины. А другой гражданин писал Робеспьеру из Лиона: «Здоровье мое только потому поправляется, что гильотинируют вокруг меня; все идет хорошо, но будет еще лучше, ибо казнь гильотиною нашли слишком медлительною, а через несколько дней будут умерщвлять по двести и триста человек за раз». По мнению психологов, тогдашние зрители воспринимали казнь осужденного как реализацию акта справедливости и с падением ножа гильотины испытывали своеобразный катарсис. Поэтому любые головы, летевшие в корзину, встречались приветственными криками «Да здравствует Республика!». Как сказал кто-то из современников, якобинцы дали народу головы вместо хлеба. Однако любой театр может наскучить. Когда народ стал уставать от страшного зрелища, гильотину переместили из центра города на окраину, к заставе Поверженного Трона, откуда ее вернут 10 термидора.