Бронислав Бачко - Как выйти из террора? Термидор и революция

1. Грегуар представил свои доклады Конвенту после 9 термидора (14 фрюктидора II года, 8 брюмера и 24 фримера III года). Знаменуемый ими разрыв в разработке дискурса о вандализме, очевидно, непосредственно завязан на «свержение тирана», хотя этот разрыв и не повлиял на преемственность центрального образа — «заговора вандалов». Конвент, который очень быстро сделал изобличение «вандализма» главным козырем в борьбе против «робеспьеризма» и «охвостья Робеспьера», по правде сказать, не обратил особого внимания на сами доклады. Следует признать, что Грегуару сильно не повезло с выбором дат выступлений. Так, первый доклад был прочитан при полупустом зале; в тот же самый день произошел унесший множество жизней взрыв на Гренельской фабрике по производству пороха, причину которого мы до сих пор не знаем: случайность, саботаж или прелюдия к «робеспьеристскому» восстанию. Доклады не спровоцировали оживленного обсуждения и не вызвали ни единого возражения. Конвент постановил их опубликовать, и первый доклад был напечатан тиражом десять тысяч экземпляров и разослан по всей стране, где вызвал широкий резонанс (Временная комиссия по искусствам, отвечая на запросы местных властей, приняла решение отправить им еще несколько сотен экземпляров [175]). После второго доклада Конвент принял решение произвести во всех дистриктах исследование состояния библиотек и памятников науки и искусства; он также пообещал «поставить в порядок дня» борьбу против вандализма и заслушивать каждый месяц доклады на эту тему. Благих намерений хватило всего на месяц. Тем не менее после третьего доклада неологизм «вандализм» окончательно вошел в дискурс; быстро ассимилировавшись, он беспрестанно повторялся в ходе дебатов в Конвенте, в печати, в официальной и частной переписке. Такие выражения, как «топор вандализма», «ужасы вандализма», теперь начинают употребляться самостоятельно. В качестве особенно сочного примера можно привести слова членов администрации Жюссе (Верхняя Сонна), провозглашавших, что «вандализму не удалось получить варварского удовольствия, уничтожив нашу администрацию». Им приходится вдвойне сожалеть, поскольку это, увы, показывает, что в их округе нет никаких памятников и соответственно никакой возможности продемонстрировать свой патриотизм и «сразиться с ним [с вандализмом], чтобы уберечь от его ярости те вещи, которые должен уважать сам ход времени...» [176].

2. В докладах Грегуара содержится одно принципиальное новшество: в отличие от более ранних, остававшихся размытыми и туманными, обличений упадка, в который приходят памятники, на сей раз обвинение сопровождалось длинным списком (выраставшим от одного доклада к другому) уничтоженных памятников, «предметов науки и искусства»: творения Бушардона [177]в Париже; прекрасные копии Дианы и Венеры Медичи в Марли; могила Тюренна во Франсиаде (бывшем Сен-Дени; тем не менее Грегуар совершенно не считал вандализмом то, что «национальная палица по справедливости разила тиранов вплоть до их могил» в ходе уничтожения королевских гробниц); в Нанси в течение всего нескольких часов «сожгли статуй и картин на сто тысяч экю»; в Вердене уничтожили «Деву» Гудона; в Версале разбили голову Юпитеру, датировавшемуся «четыреста сорок вторым годом до новой эры»; в Шартре, «несомненно, было полезным снять свинцовые оправы витражей, поскольку главное дело — уничтожить наших врагов», однако оставшееся открытым здание разрушается; в Ниме уничтожили памятники античности, которые пощадило даже вторжение вандалов в V веке; в Карпантра две прекрасные статуи (святого Петра и святого Павла) были превращены в пыль; в департаменте Эндр хотели продать великолепные оранжереи «под тем предлогом, что республиканцы нуждаются в яблоках, а не в апельсинах»; целые библиотеки гниют в сырых хранилищах, а библиотеку аббатства Сен-Жермен-де-Пре недавно поглотил огонь и т.д. Таким образом, речь идет не об отдельных случаях, а о «разрушительном порыве», который пронесся по всей стране, не пощадив ни один департамент: «Везде грабеж и разрушение были поставлены в порядок дня». Красноречивые пассажи эпохи Террора о «добродетели, поставленной в порядок дня», и о Республике — защитнице искусств и наук столкнулись с жестокой реальностью. Нет сомнений, что в длинном списке Грегуара множество деталей страдают неточностью. К реальным фактам добавляются слухи: в Париже предлагалось сжечь Национальную библиотеку, а в Марселе и вовсе хотели спалить все библиотеки; пытались уничтожить все памятники, которыми славна Франция... (Однако мы прекрасно знаем, насколько фрагментарной и неполной была информация, которой располагал Грегуар, так же как знаем, что этот список мог бы быть еще длиннее и производить еще большее впечатление.) Таким образом, доклады о вандализме следуют в русле более общей тенденции, характерной для антитеррористического дискурса: вытащить на белый свет и показать в мельчайших деталях ошеломляющую реальность Террора, противоречащую словам о добродетели, справедливости, свободе, которыми пытались одновременно и оправдать, и возвысить репрессии.

Доклады Грегуара о вандализме вышиты по канве, намеченной процессом Революционного комитета Нанта, за которым последовал суд над Каррье. Ужасы выстраиваются в иерархию (точно так же, как Революционный трибунал вводил деление на предумышленные убийства, потопления, казни без суда). Так формировалось обратная система образов, которая противопоставлялась всей героизированной и восхваляемой символике революционной власти — якобы строгой, но справедливой в своей борьбе до победы против врагов и виновных. Сила и агрессивность этой системы объяснялись среди прочего тем, что она позволяла высвободить и высказать подавляемый страх.

Это выражается и в том, что Грегуар придает своему неологизму все более и более широкий смысл. С первого же доклада он не просто перечисляет памятники и «предметы наук и искусств», по которым «прошелся топор варварства». «Вандализм» — это еще и паралич усилий, направленных на развитие общественного образования; разумные и реалистичные проекты саботировались, а предпочтение отдавалось другим, способным лишь погрузить Францию в невежество. «Вандализм» — в равной мере и «настоящий фанатизм», который упорствовал в бессмысленной смене названий коммун; эта «мания дошла до такой степени, что если бы дали волю наглым предложениям, то вскоре вся равнина Бос называлась бы Горой». «Вандализм» — это не просто последовательность индивидуальных и эпизодических действий; как и Террор, это «организованная система», обрушившаяся на «талантливых людей». И вновь доклады не ограничиваются общими местами, а представляют длинный список ученых, художников, литераторов, которые были брошены в тюрьмы: Дессо, один из лучших хирургов Европы, который, помимо прочего, «воспитывал учеников для службы в наших армиях»; Битобе, «знаменитый переводчик Гомера», провел девять месяцев в тюрьме, однако в конце концов смог доказать свой патриотизм; Ла Шабоссьер, автор «Революционного катехизиса», Франсуа-Нешато, Вольней, Шамфор, совершивший попытку самоубийства, Руже де Лиль, который «своим гимном, быть может, привлек в наши армии сотню тысяч людей», — все были брошены в тюрьмы. Внучка Корнеля, некогда жившая у Вольтера, «при правлении вандалов» находилась в заключении на протяжении четырнадцати месяцев, «не имея даже кровати, чтобы приклонить голову» [178]. И наконец, самый потрясающий пример, который необходимо «сохранить в истории»: пример Лавуазье, выразившего желание «взойти на эшафот на пятнадцать дней позже, дабы закончить полезные для Республики опыты». Дюма (председатель Революционного трибунала) ответил ему: «Мы не нуждаемся более в химиках». (Известно, что эта фраза, обреченная на то, чтобы сохраниться в памяти, никогда не была произнесена и что сообщаемые Грегуаром факты неточны.)