Бронислав Бачко - Как выйти из террора? Термидор и революция

В докладе, подводившем итог II году, Ленде без колебаний упрекал Робеспьера в том, что тот никогда не осмеливался «посмотреть в глаза ученому или полезному человеку». Ж.-М. Шенье именовал его «честолюбивым невеждой», впадавшим «мало-помалу в постыдное варварство». Жан Дебри обвинял «тирана», «чья зависть никогда не готова была смириться с идеей о том, что [люди] могут даже не превосходить его, а, я бы сказал, быть ему хотя бы равными» (по этим причинам он откладывал перенесение в Пантеон праха Руссо) [184]. Это, несомненно, характерные черты, однако они свойственны любому тирану. Главное доказательство «вандализма» Робеспьера (если не единственное более или менее конкретное), к которому беспрестанно возвращались, — это доклад от 13 июля 1793 года об общественном образовании. Как известно, Робеспьер представил и поддержал план образования, найденный в бумагах Мишеля Ле Пелетье. В качестве одного из основных принципов этот план предусматривал, что ребенок принадлежит Родине, а родители — лишь его хранители; соответственно предлагалось введение общего и обязательного образования для всех детей от пяти до двенадцати лет, оторванных от их семей и собранных в общественных зданиях — полуинтернатах, полуказармах. Так, «то, что у Ле Пелетье было лишь ошибкой, у Робеспьера превратилось в преступление. Под предлогом стремления сделать из нас спартанцев он хотел превратить нас в илотов и подготовить военный режим, который стал бы не чем иным, как тиранией» [185]. Этот план, «нереализуемый в тех условиях, в которых находилась Республика», был представлен лишь «для того, чтобы не было никакого образования, [чтобы] разом уничтожить все общественные учреждения, ничего не поставив на их место» [186]. Будучи отмечен «печатью глупой тирании», он вводил «варварское правило, вырывающее дитя из рук его отца, превращая благо образования в жестокое рабство и угрожая тюрьмой, смертью тем родителям, которые могли и хотели выполнить сладчайшее обязательство, наложенное на них природой» [187].

Не будем останавливаться на очевидной подтасовке: это не Робеспьер «навязал» Конвенту план Ле Пелетье, а Конвент с удовольствием одобрил его после долгого обсуждения, отменив, правда, при этом статью об обязательном школьном образовании. Этот план, так никогда и не претворенный в жизнь, был принят в разгар Террора: обвинения в адрес Робеспьера были в этом случае, как и во многих других, способом снять с депутатов всякую ответственность за террористическое прошлое, которым они были запятнаны, но не хотели себе в этом признаваться. История с планом Ле Пелетье должна была послужить едва ли не единственным доказательством того, что Робеспьер соединял невежество с Террором, мечтал превратить варварство в систему. Тем самым она делала очевидным вероломство этого «заговора против прогресса человеческого разума», «системы, которой они [последние заговорщики] следовали, чтобы потушить факел образования», «этого ужасного, развернувшегося в полную силу проекта», который стремился «отменить результаты многовекового шествия человеческого разума и его невероятных успехов во Франции». Теперь все становилось понятным: акты вандализма представлялись в качестве проявлений и разветвлений «сложившегося широкого заговора, подготовленного последними заговорщиками с опаснейшей и вероломнейшей сноровкой». Обрисовать «общие очертания» этого заговора было поручено Фуркруа:

«Убедить народ, что просвещение опасно и приводит лишь к его обману; использовать все возможности, чтобы громогласно и постоянно выступать против наук и искусств; обвинять даже саму природу и изгонять разум; заставить иссякнуть все источники общественного образования, чтобы утратить всего за несколько месяцев плоды более чем века тяжелых усилий; предложить уничтожить книги, обесценить творения гениев, изуродовать шедевры под хитроумно представляемыми доверчивости предлогами; разместить подле всех драгоценных хранилищ искусств и книг факел Омара, чтобы сжечь их по первому сигналу; беспрестанно губить путем мелочных придирок предлагаемые в этом зале проекты образования, [.., ] одним словом, уничтожить все вещи и всех людей, полезных для образования» [188].

Такое неистовство и вероломство объяснялись самой целью, которую преследовал «тиран»: «Францию хотели сделать варварской, чтобы надежнее поработить ее» [189]. Термидорианский дискурс воспринимает и использует, как только может, основную идею «любого просвещенного разума»: тирания естественным образом опирается на невежество и именно поэтому питает бесконечную ненависть к знаниям и их распространению. Напротив, образование, «прогресс человеческого разума», достижения «цивилизации» неотделимы от свободы и соответственно от Республики. Робеспьер-тиран и Робеспьер-вандал — это один человек: «заговор вандалов» был наиболее вероломным и наиболее верным способом установить тиранию самым прочным образом. Разве существование этого заговора, его размах и разрушительный эффект не доказывают в свою очередь, что «жестокий Робеспьер» стремился к абсолютной тирании, еще худшей, нежели та, которую упразднила Революция? Так, через тавтологию, объясняется то, что «феномен вандализма», чуждый революционному делу, Революции с большой буквы, был присущ революционным событиям.

Анализ этих многочисленных разветвлений антивандального дискурса, который при Термидоре, а затем и во времена Директории стал столь многообразным, что в итоге потерял четкие очертания, не входит в нашу задачу. Два направления этого дискурса позволяли ему выполнять в образной системе термидорианцев специфические функции. Антивандальный дискурс использовал логику антитеррористического дискурса в целом. Как мы уже отмечали, он постепенно расширился от обличения Робеспьера-тирана до всё более активных и широких обвинений в адрес «охвостья Робеспьера», «кровопийц», «негодяев-якобинцев» и т.д. Точно так же антивандальный дискурс от нападок на «Робеспьера-вандала» яростно перешел на «вандалов» (в то время говорили еще «вандалистов»), негодяев — агентов Террора и вандализма. Иными словами, антивандальный дискурс вошел в качестве составной части в дискурс реванша против «террористов». Он придавал дополнительную легитимацию стремлению к мести: «кровопийцы» и «каннибалы» — это еще и враги Просвещения. Это как раз и есть те другие, которые описываются термином «вандалы». Доведенный до логического завершения антивандальный дискурс настаивал на их «радикальных отличиях» и превращался в страстный призыв к устранению вандалов. Однако битва с «вандализмом» — парадоксальным образом — означала и атаку в совершенно ином направлении, навязанном общепризнанной, унаследованной от просветителей двойственностью, которая содержалась в терминах «варвары» и «вандалы». Если «варвары» — это другие, то при определенных обстоятельствах различия не непреодолимы. «Варвары» требуют применить к ним, если можно так выразиться, деятельность, которая заставит их эволюционировать, «смягчит» их нравы, просветит их, — то есть, одним словом, деятельности цивилизаторской. Если довести до логического завершения это второе направление антивандального дискурса, то он будет стремиться легитимировать включение «варваров», их постепенное приобщение и восхождение к цивилизации путем защиты и воспитания под доброжелательным присмотром революционных властей и соответственно просвещенных элит.