Бронислав Бачко - Как выйти из террора? Термидор и революция

«Мне кажется, я еще вижу этих разбойников, выступающих под именем патриотов, этих угнетателей нации под именем магистратов народа; их множество среди нас, они одеты в нелепые одежды, которые именуют исключительными одеждами патриотизма, словно патриотизм должен обязательно быть смешным и грязным, свой грубый тон и жестокий язык они называют республиканскими, как если бы грубости и непристойности были отличительными чертами республиканцев» [197].

Камбри обличал не только разрушенные памятники, но и разговорный язык, использовавшийся функционерами и представителями в миссиях, который считался ими по-настоящему «народным» и «патриотическим». Он видел в этом глобальный символ вандализма, «черту, которая позволяет лучше понять низкий уровень властей в ту эпоху [...], в дни ужаса, невежества, слабоумия, жестокости» [198].

Так, благодаря использованию образов «вандалов-каннибалов» расширялся дискурс о вандализме. Его отправная точка — уничтожение книг и произведений искусства — лишь один из побочных эффектов более общей драмы нравственного падения Франции и Революции. Поскольку эти «маленькие робеспьеры», о которых говорил Грегуар, — попросту пришедший к власти сброд. Прикидываясь патриотами и революционерами, эти негодяи не удовлетворялись тем, что душили честных людей, сеяли страх, грабили и обкрадывали. Они обесценивали всю общественную жизнь, погружая ее в варварство. Этот сброд, подонки общества, естественным образом были врагами просвещенных и культурных людей, к которым они испытывали отвращение. Есть ли лучшее изображение этого вандализирующего Францию сброда, чем комедия Дюканселя «Внутренний мир Революционных комитетов, или Современные Аристиды», имевшая огромный успех весной III года? [199]Пьеса изображала революционный комитет, где собрано отребье общества — прохвосты, бывшие лакеи и швейцары, проходимцы и т.д. Никто там больше не именовался Жанно или Пьерро, но каждый отныне требовал, чтобы его называли Торкватом, Брутом или Катоном. Не умея говорить по-французски, они изъяснялись на гротескном патуа.

Простолюдин с письмом в руке узнает Торквата. Гляди-ка, да это же Фетю [200], плетельщик; ну, здравствуй, друг мой Фетю.

Торкват. Кого это ты зовешь Фетю, я Торкват.

Простолюдин. Ну, пускай будет Торкват. Меня это просто бесит, ни людей не узнаешь, ни улиц.

Торкват. Все патриоты называют друг друга римскими именами. Смотри, если я хочу тебя переименовать, то беру и называю Цезарем. Вона как становятся блаародными республиканцами.

[Адресованное в Комитет письмо вызывает панику: все его члены неграмотны.]

Торкват Бруту (шепотом). Брут, дружище, умеешь ли ты читать?

Брут Торквату (шепотом). Увы, дальше алфавита я не продвинулся; если б ты знал, как тяжело научиться читать.

С красными колпаками на головах, одетые в карманьолки, столь же засаленные, сколь и колпаки, все эти члены Революционного комитета — пылкие сторонники Террора и их кумира — Робеспьера. Будучи неграмотными, они тем не менее отвечают за выдачу свидетельств о благонадежности; будучи невежественными, они ведут допросы и видят везде агентов заграницы, хотя Барселона для них — это главный город какого-то отдаленного французского дистрикта в департаменте, именуемом Каталония. Но все они оказываются способны успешно управлять народным обществом при помощи революционных лозунгов, сформулированных на их смешном, но эффективном языке. Они прекрасно владеют искусством доноса. Они бросают в тюрьмы честных людей, чтобы завладеть их имуществом, но также и из-за ненависти к образованию, культуре, знаниям, которыми те располагают, и книгам, которые те могут прочесть. В особенности они озлоблены против одного из членов Комитета — «негоцианта, пре следуемого честного человека, муниципального чиновника», который, рискуя жизнью, противостоит их гибельной деятельности, и чей сын сражается на границе, защищая свою страну. Против него выдвигают ложные и абсурдные обвинения, чтобы заставить отступиться и заодно завладеть его деньгами. И им это почти удается (детали интриги мы пропускаем), но приходит то самое письмо. Когда в итоге его распечатывают и читают, то узнают счастливую новость о том, что «бесчестные триумвиры, наконец, свергнуты» («О, добродетельный, неподкупный Робеспьер», — кричит совершенно раздавленный Катон, жулик, бывший лакей) и что «сторонники террора и кровопийцы будут подвергнуты преследованиям». Так добродетель и справедливость торжествуют над сбродом, а вместе с ними разум и Просвещение побеждают невежество и варварство. Мораль пьесы сформулирована положительным героем, юным офицером, сыном «честного человека и преследуемого негоцианта»:

«Пока образование не привнесет просвещение и разум во все классы общества, народ всегда будет нуждаться в просвещенных и чистых людях, чтобы те направляли его энергию и действия».

Пьеса Дюканселя (он был роялистом) после сотни представлений в Париже оказалась в итоге запрещена (она также ставилась с огромным успехом во множестве провинциальных городов). Она вызвала скандал, поскольку помимо «вандалов-каннибалов» обличала и высмеивала революционную власть и показывала ее такой, какой та была. Бруты, тарквинии и катоны — это, без сомнения, сброд, но в пьесе появляется в самом общем виде, словно за кулисами, и добрый народ (в частности, символизируемый верным молодым слугой преследуемого честного человека), которого сплачивает победа разума и добродетели. Однако так ли безгрешен этот народ, позволяющий манипулировать собой большим и малым Робеспьерам, всем этим жуликам-катонам? Разве вульгарное и смешное патуа, похабщина, обращение на «ты», которые символизировали торжествующий вандализм и развращали общественное мнение, не были обыденной народной речью? Развернувшись в полную силу, дискурс о вандализме постепенно дошел до того, чтобы поставить под сомнение ключевой образ символической революционной системы — суверенный народ.

Первого вантоза III года делегации секций Хлебного Рынка и Красного Колпака (вскоре она откажется от этого имени) были допущены к решетке Конвента. В своих обращениях они поздравили депутатов с началом расследования по делу членов прежнего Комитета общественного спасения — правительства, которое «за пятнадцать месяцев причинило столько зла нашему отечеству, сколько все тираны рода человеческого не причинили ему за пятнадцать веков». Также они поздравили законодателей с решением о выносе праха Марата из Пантеона и с тем, что благодаря этому будет призван к порядку «постыдный энтузиазм». Секция Хлебного Рынка яростно обрушилась на членов Революционных комитетов — «свирепых людей, которые принесли столько зла» и которые, «будучи жестокими и слабоумными», должны быть поставлены в условия, когда они «не смогут причинять вред». Она призвала законодателей действовать еще более энергично и смело продвигаться вперед: чтобы стереть воспоминание об этих жестоких пятнадцати месяцах и восстановить единство французского народа,