Бронислав Бачко - Как выйти из террора? Термидор и революция

«смело напомнить одну из главных истин: множество людей, родившихся на территории Франции, — это и есть народ. Часть этого народа получила собственность по наследству, купила или заработала своим трудом; другая часть того же самого народа трудится, чтобы ее получить или преумножить. Между этими двумя частями народа существуют едва заметные градации в зависимости от достатка, бедные и богатые; и те и другие совершенно необходимы».

Без сомнения, «добродетельный и искусный законодатель» должен бороться с пороками и тех и других и богатых, и бедных, обеспечивая тем самым их единство. Однако главный урок, который следует извлечь из Террора, «из этой системы преступлений под маской патриотизма», — это бдительность в отношении

«людей со свирепым взглядом, бледными лицами, гневными голосами, которые возбуждают враждебность народа против части его самого, коварно именуемой ими золотым миллионом» [206].

Народ-дитя, народ, сбившийся с пути, народ, погрязший в вандализме и терроре, отделяла от сброда все менее и менее очевидная граница. В конце концов, термидорианский дискурс рисковал слиться воедино с нападками различного рода врагов Революции и Республики, которую те называли тиранией черни. И казнивший короля Конвент превратился бы тогда, несмотря на термидорианский переворот, в ничтожную банду преступников и убийц. Это была проблема дискурса, проблема образа народа, но в равной мере, если не прежде всего, проблема преимущественно политическая — власти и ее легитимности. Так, в то же самое время, когда термидорианский дискурс стирал границу между «вандалами» и «народом», он путем удивительных ухищрений прилагал все усилия, чтобы ее восстановить; и если он настаивал па разделении «народа» на богатых и бедных, на миллион и па двадцать пять миллионов, то лишь, для того, чтобы укрепить взаимосвязь между теми и другими, которую должен обеспечить «добродетельный законодатель». Вся легитимность термидорианской власти основывалась на единой и неделимой, как и Республика, воле народа, «свободного и суверенного». Ссылки на народ, на «пославших нас сюда двадцать шесть миллионов французов» постоянно присутствовали в термидорианском дискурсе. Этот образ был всё менее волнующим и героическим, всё более символическим и проблематичным, раскалываемым изнутри обвинениями против «вандалов и каннибалов», — и тем не менее необходимым. Все противоречия термидорианской власти проявлялись в двойном стремлении (если не называть это необходимостью) — сохранить в дискурсе этот легитимирующий его базовый политический образ и не допустить в будущем влияния этого единого образа на представления Революции о самой себе. Тем самым за народом все больше и больше признавали одну-единственную функцию: легитимировать Республику и, соответственно ее власть. Тем самым народ стали связывать лишь с теми реалиями, которые, как считалось, были его воплощением. Так, народ воплощала армия, победоносно сражавшаяся по ту сторону границ во имя Республики; его воплощением также, и прежде всего, была власть; депутаты Конвента все более идентифицировали с народом самих себя — политические кадры, без использования которых Республика бы пала. Народ, бывший объектом изощренной риторики на протяжении всей Революции, при Термидоре превратился в символическую опору для умения пользоваться властью, приобретенного в ходе той же самой Революции.

Таким образом, в этой системе политических представлений народ не мог быть ни целиком «вандальским», ни целиком «цивилизованным»; он должен был занимать промежуточную позицию на полпути между цивилизацией и варварством. Направленный против вандализма дискурс содержал в себе представление о цивилизующей власти.

И в самом деле, Термидор был «счастливым периодом Революции, когда вызванные ею невежество и пороки были изгнаны с тех мест, которые оказались отданы им заговорщиками», тем временем, когда

«французские законодатели, бывшие свидетелями тех бед, которые грозили принести с собой варварство и вандализм, твердо высказались против этих врагов рода человеческого и разрушили преступные надежды тирании, создав институты, призванные преумножать человеческие знания» [207].

Все великие культурные и педагогические творения термидорианского периода — Политехническая школа, Нормальная школа, Институт, Музей французских памятников и т.д. — были обусловлены дискурсом, направленным против «вандализма и его губительных последствий». Культура на протяжении трех последних лет повторяла судьбу Национального Конвента. «Она стенала вместе с вами от тирании Робеспьера, она восходила вместе с вашими коллегами на эшафоты, и в это время бедствий патриотизм и науки, чьи сожаления и слезы сливались воедино, молили у одних и тех же могил о возвращении жертв, которые были в равной мере дороги им. После 9 термидора, вновь взяв власть и вернув свободу, вы наконец сможете утешить их, поощряя искусства. Конвент не желал, подобно королям, принизить таланты, заставив их выпрашивать подаяние; он поторопился оказать должную поддержку тем людям, чья бедность служит обвинением в адрес Нации, которую они прославляли и просвещали» [208].

Термидорианский Конвент предложил помощь ученым и художникам. Он воздал должное «жертвам вандальского Террора», Лавуазье и Кондорсе; он бесповоротно положил конец иконоборчеству. Разумеется, он не остановил разрушение всех памятников: особняки, монастыри, замки, немало национальных имуществ по-прежнему продавались по низким ценам и были объектами необузданной спекуляции. В равной мере была разрушена — и об этом нередко забывают — большая часть того, что считалось во II году началом если не специфически революционной, то по крайней мере «санкюлотской» культуры. Если до нас не дошли возведенные во II году статуи, то не только потому, что они были сделаны из гипса, но и потому, что, подобно Народу-Геркулесу, они оказались разрушены, а Музей Ленуара их не принимал. Санкюлотская одежда, обязательное обращение на «ты», революционные имена, пики, политизация воинствующих меньшинств — все это было отменено, поскольку термидорианцы видели здесь признаки вандализма и Террора. Напротив, выжили те элементы символического революционного списка, которые власть рассматривала как педагогические инструменты для укрепления революционных нравов: среди прочего революционный календарь и становившиеся все менее популярными декадные праздники; засыхающие деревья свободы, которые административные циркуляры вновь предписывали сажать и ухаживать за ними; республиканская система мер и весов, республиканские катехизисы [209]. Обличая вандализм и террористическую тиранию, термидорианская власть тем самым позиционировала себя в качестве единственного законного наследника просветителей. Соединяясь с педагогическим дискурсом, антивандальный дискурс узаконивал четко обозначенное распределение символических ролей между цивилизующей властью и народом, который надо сделать цивилизованным. Власть была обязана вывести этот народ из невежества, но в равной мере она должна была и присматривать за ним, чтобы он вновь не поддался искушению анархии и вандализма. Аналогичным образом в Конституции III года, которая должна была ознаменовать собой завершение Революции, пересекались обе тенденции антивандального дискурса: стремление исключить «вандалов» из политического поля и желание включить народ в рамки Республики, воплощающей прогресс и цивилизацию. Это соединение культурного и политического, несколько общих черт которого мы наметили, хотя в реальности у него было огромное множество воплощений, стало одной из особенностей термидорианского периода [210] . Защищая народ от его собственного невежества и от возвращения «вандальского Террора», четкое распределение социальных и культурных ролей должно было и завершить выход из Террора, окончить Революцию и создать прочный фундамент для Республики.