Бронислав Бачко - Как выйти из террора? Термидор и революция

«заставьте исчезнуть все памятники, которые напоминают о былом расколе; пусть Гора, возведенная перед Домом Инвалидов и породившая столько других Гор, пусть те дни, которые опозорили ее, те пресмыкающиеся, которых мы видели на ней и которые напоминают об одиозных названиях, пусть эта фигура, которую уничтожает великан, фигура аллегорическая и химерическая, как и призрак, эмблемой которого она служит, — пусть все это исчезнет и не вызывает мучительных воспоминаний».

Эти предложения хорошо знавшие памятник депутаты встретили аплодисментами. Ведь это они сами постановили в августе 1793 года воздвигнуть статую, чья разработанная Давидом символика покорила тогда их воображение:

«На вершине горы будет находиться колоссальная фигура, изображающая французский народ, твердой рукой собирающий воедино департаменты; честолюбивый федерализм вылезает из своего грязного болота, одной рукой отодвигая камыши, а другой [рукой] стараясь урвать свою долю. Заметив это, Французский народ берет свою палицу, поражает его и загоняет обратно в стоячие в оды, чтобы он никогда более оттуда не вышел».

Через семь месяцев после Термидора лишь немногие депутаты узнавали себя в этом возвышающемся на горе «Народе-Геракле»; теперь статуя казалась им «террористической и вандальской». Памятник венчал великан, однако «этот великан — Робеспьер». Они вооружили его палицей, «однако произошла ошибка — его следовало бы заставить держать гильотину». Лишь один голос поднялся в защиту этого монумента:

«Из уважения к французскому народу не давайте аристократам возможности полюбоваться его разрушением. Вы оскорбляете ваших избирателей. Вы оскорбляете народ всякий раз, когда уничтожаете воплощающие его образы».

Конвент был возмущен, раздалось несколько голосов: «Это не образ народа, это образ изуродовавшего Конвент тирана». И депутаты проголосовали за разрушение [201].

Было ли возможно не затрагивать «воплощающие народ образы»? Дебаты о статуе «Народа-Геракла» сами по себе имели символический смысл. Свободный и суверенный Народ, единый и неделимый, шагающий всегда по прямой, — могла ли эта ключевая составляющая революционной системы образов выйти нетронутой из ситуации, в которой эта самая система оказалась под ударом из-за преследования тех, кто был «действительно ответствен» за Террор и вандализм? Весь термидорианский дискурс незаметно размывал эту систему. Напомним, как защищались члены бывших Комитетов, обвиненные Лекуантром; если они несут ответственность за то, что терпели «тирана», то они должны разделить ее не только с Конвентом, но и со всем народом.

«Разве сам Конвент не оказался подвержен тираническому влиянию Робеспьера или иллюзиям, которые тот создавал при помощи патриотических речей? Разве сам народ не был, по ошибке или в силу слепого доверия, наиболее активным агентом деспотизма этого человека, [...] обладавшего в то время народной властью?» [202]

По совершенно, разумеется, противоположным политическим причинам контрреволюционные публицисты также стремились не возлагать ответственность за Террор и вандализм только лишь на «заговор Робеспьера», а выдвигали максимально широкие обвинения: против Революции и самого народа. Робеспьер напрямую опирался на революционные комитеты, большую часть которых «составляли люди без образования, выходцы из низших классов общества, которым были свойственны жестокие нравы и грубое невежество». И если ему это удалось, то не только потому, что он привлек к себе «всех бандитов, всех убийц, какие только нашлись во Франции», но и в особенности потому (неслыханная вещь, которая лишала его тиранию исторических аналогий), что «большая часть нации не один раз окунулась в грязь, взбаламученную Робеспьером и его сообщниками [...]. Мы пали до такой степени, что разделили безумие самых презираемых и наименее культурных народов» [203].

При Термидоре все усилилось и пришло в противоречие: политические и дискурсивные стратегии, особая логика эволюции системы образов и динамика социальных конфликтов. В голодном Париже в ту исключительно трудную зиму 1794/95 года, когда особенно ярко проявлялись социальные контрасты, вызывающая роскошь нуворишей, спекулянтов и скупщиков, и бедность тех, кто с ночи вставал в очереди в булочные, где показная элегантность «золотой молодежи» выражала презрение к карманьолкам и красным колпакам, где те, кто вышел из тюрем, встречались с теми, кто еще вчера выносил им приговоры, или с теми, кто выдавал им свидетельства о благонадежности, в этом Париже, изобиловавшем рассказами о недавних ужасах Террора, суверенный Народ уже отнюдь не казался «единым и неделимым». Вне всяких сомнений, термидорианский политический дискурс не готов был признать или узаконить свою ответственность за раздробление этого важнейшего образа; соответственно он пытался сохранить его и, делая это, он оказался готов признать одно-единственное разделение внутри гражданского общества — на «хороших» и «плохих» граждан. Тем не менее под давлением социальных конфликтов на языковом уровне этот дискурс дал трещину и тут же признал разделение «народа», если не на классы, то, по крайней мере, на богатых и бедных. Так, Дюбуа-Крансе, провозглашая, что Конвент, представитель народа, должен оставаться единым, чтобы преодолеть значительные последствия Террора, призывал законодателей никогда не терять из виду одно «простое соображение»: «Во Франции богатство миллиона человек питает деятельность двадцати пяти миллионов других; уничтожьте ресурсы этого миллиона, и контрреволюция будет совершена». (Против этой идеи часто выступали якобинцы.) Без сомнений, народ — не «людоед» и не «вандал»; он «никогда не сбивался с пути», однако его часто «жестоко обманывали». Как же иначе он мог преисполниться доверия к тем, кто стал преследовать не аристократов, «а всех богачей, всех тех, чье богатство приводило в действие народные таланты и промышленность, а их, называя аристократами, грабили и душили» [204]? Бурдон (из Уазы) обличал иллюзии и демагогические обещания, которые служили «террористам» для того, чтобы завлекать народ: поскольку при Терроре «льстили беднякам, внушая им безумные надежды», «собственников повсюду оскорбляли, обвиняли, выносили им приговоры; развращали слуг, чтобы те доносили; злейшая измена превращалась в общественную добродетель; калечили памятники искусства; было уничтожено все, что напоминало о богатстве Нации». Из-за того, что «орда каннибалов» пообещала «преступным образом бедняку собственность богача», и смог победить «вандализм наших диктаторов». Единственной силой, которая выиграла от этой «адской системы», была «толпа варваров, [которая], пресытившись золотом и кровью, оскорбляла целомудрие, унижала добродетель, убивала невинность и разъедала [sic] наши памятники, превращая их в руины, наши города — в могилы, наши поля — в пустыню» [205]. Так что следует