Вадим Сидоров - Незавершенная революция

Но если советы имели потенциал стать политической формой квазипротестантской народной религиозности, то чем тогда стала партия? И тут надо вспомнить, что в религоведении принято говорить об организованныхи неорганизованных религиях. И если последние принято понимать как сетевые сообщества с множеством автономных низовых участников, гибкой системой авторитетов и их обратной связи с низовыми общинами, то первые представляют собой вертикально интегрированные структуры, в которых и воплощается данная религия и вне которых она не может существовать.

Большевизм в этом смысле оказался типичной «организованной религией» с крайне централизованным управлением и определением критериев ортодоксиии ереси, при которых фактически исключен плюрализм. В политическом отношении он оказался противоположностью протестантизму, на что указал пореволюционный религиовед Федор Степун, писавший: «Протестантизм будет выдавать себя за религиозное движение, но окажется движением политическим; коммунизм будет выдавать себя за движение политическое, но окажется движением религиозным». На мой взгляд, правильно воспринимать эту мысль надо так, что в низовой протестантской модели (с которой не стоит путать государственный реформизм, имевший место в Англии и странах Скандинавии) религиозность станет вдохновляющей силой и этической рамкой политики, что мы видим по США вплоть до недавних времен, в то время как в коммунизме накал идеологического догматизма и фанатизма, наложившегося на нереализованную потребность людей в живой религиозности и отсутствие опыта ее проявления превратит политическую идеологию в квази-религию.

Это будет гипермодернистская политическая религия, теломкоторой станут не советы, не общины, но собственная церковьс орденом меченосцеви инквизицией. Разительно в этом отношении выглядит отличие большевиков от конкурирующих фракций русского радикализма. И речь не столько о пресловутой организационной дисциплинированности первых, сколько об их идеологической монолитности. Те же эсеры отличались тем, что внутри них кипели постоянные дискуссии, возникали различные группы и фракции, которые при этом оставались под одной партийной крышей — ситуация сродни современным Демократической или Республиканской партиям в США. Совершенно иной картина была у большевиков, чей лидер — Ленин был крайне нетерпим к любым доктринальным оппонентам и свои дискуссии с ними вел как войны на уничтожение. Причем возражение о том, что это было необходимо для победы революционной партии в борьбе за власть явно не работают — уже после прихода к власти и победы в гражданской войне даже на фоне начинающейся экономической либерализации никто иной как Ленин жестко пресек развитие фракционности в партии на X съезде РКП(б).

Разумеется, в условиях установления однопартийного руководства советами через полный контроль партии над своими делегированными в них членами, советы, которым на словах должна была принадлежать вся власть, превращались не более чем в приводной ремень догматической партии. Это было понятно уже в 1921 году, когда кронштадтские матросы, ранее обольщенные большевиками, подняли против них восстание под лозунгом «За советы без коммунистов», имея в виду отсутствие партийного контроля над советами.

С точки зрения политической теологии, учитывая квазирелигиозный характер последней, установление диктатуры догматической партии можно считать торжеством принципа клерикализмана новом витке истории, причем, в невиданном ранее для России виде. А вот победу этой партии над советами после использования последних для захвата власти можно считать повторением сюжета с использованием Земского собора как воплощения воли низового русского движения для захвата власти клерикальной асабийей Романовых.

Весьма интересно в этом смысле еще одно показательное событие, правда, на момент его происшествия скорее символическое — восстановление Патриаршества. Оно происходит на поместном соборе, созванном церковниками в конце декабря 1917 года, то есть, в самый разгар борьбы за власть в стране. Поэтому было бы неправильно говорить, что патриаршество восстановлено большевиками, как часто делается — им в тот момент явно было не до церковных дел. Скорее, это клерикальная корпорация старой церкви, воспользовавшись эмансипацией от государственной власти, решила вернуть себе самостоятельность и субъектность, что в долгосрочной перспективе, конечно, не входило в планы «новой церкви».

Впрочем, показательно, что в итоге большевики, боровшиеся с православием (да и всеми остальными религиями) как конкурентом в борьбе за людские умы и души, признали патриаршество и решили иметь дело с ним, используя его как инструмент контроля над церковной средой. А ведь будь они действительно выразителями низовой русской религиозности, они бы способствовали децентрализации церковной среды на протестантский манер, чтобы точкой ее сборки стали советы. Но они исключают «идеологических неверных» — религиозных людей из политической жизни, централизуя их вместо этого в религиозном гетто. Это им было нужно из чисто практических соображений — для контроля над православными, который раньше осуществлял Синод, в связи с чем не желающие признавать контроль атеистической власти православные уходят в катакомбную церковь.

Итак, вся власть оказывается в руках церкви новой политической религии. Но какова же генеалогия и природа последней?

Ее цивилизационно-исторический бэкграунд запечатлен уже в подзабытом сегодня названии — марксизм-ленинизм. Марксизм был универсалистской доктриной западного происхождения и этот методологический и мировоззренческий универсализм был сохранен во всех его версиях, став основой для политического интернационализма, отдельный разговор о котором нам еще предстоит. Однако на Западе доминирующим умонастроением марксизма стал демократический эволюционизм, представителем которого в России была проигравшая версия русской социал-демократии — меньшевики, в то время как версии марксизма, победившие в незападных обществах: ленинизм, маоизм, энверходжизм, чучхе и т. д., отличались иным характером.

Впрочем, перед тем, как обратиться к этой незападной специфике, надо сделать замечание о самом западном марксизме. Возобладавшая в нем в итоге мягкая версия едва ли была безальтернативна для западного марксизма именно как марксизма, и это важно понять в контексте спекуляций о том, что де в незападных обществах просто не поняли настоящий марксизм, а на Западе его поняли и реализовали (в форме социал-демократии) как надо. На самом деле, марксистская мысль содержит в себе все необходимые предпосылки, для того, чтобы сделать из нее ровно те выводы, которые сделали незападные марксисты, доктрины которых, с этой точки зрения, не менее «ортодоксальны», чем мягкий марксизм, восторжествовавший на Западе.