Вадим Сидоров - Незавершенная революция

Однако и в этом случае неочевидно, что моноэтническая Чечня, насильно лишенная сперва де-факто суверенной дудаевской государственности, а затем кадыровской квазигосударственности захочет оставаться в России. В отличие от Ингушетии та часть ее общества, которая находится в оппозиции к нынешним властям республики, практически консолидирована на позициях необходимости восстановления собственной государственности. Препятствовать этому силой для гипотетической молодой демократической России 2.0. будет означать встать на тот же путь, который в итоге привел к летальному исходу демократическую Россию 1.0. Вставать же на путь переговоров с Чечней о ее отделении, означает возможность в будущем постановки такого вопроса с другими республиками, начиная с остального восточного Кавказа — Дагестана и Ингушетии. Далее эти риски уже будут снижаться по мере уменьшения в республиках доли титульных наций и возрастания доли русского населения, удельный вес которого, по идее, и должен определять безусловность или условность сохранения тех или иных регионов в составе России на тех или иных принципах, которые уже можно обсуждать.

Однако главная проблема такой гражданской нации это не проблема сохранения контроля над спорными регионами, которая исторически в России решается имперской системой. Главная проблема — это изменение самой этой системы, без которого гражданская нация так и останется фикцией и приложением к империи, как это есть сегодня с провозглашенной Кремлем «российской нацией».

Как мясные котлеты не приготовишь без мяса, так и гражданскую нацию не создашь без граждан, а именно без их необходимого количества. И проблема тут в русских гражданах с упором не на русских, а именно на гражданах, то есть, в том, сколько среди русских (в широком смысле) настоящих граждан, способных быть создателями, владельцами и хранителями республики, то есть, общего политического дела. Пока картина выглядит так, что таковых меньшинство даже в крупных городах, которые по уровню своего развития могли бы жить в гражданской республиканской системе, однако, аморфное или враждебное ей большинство, благодаря пассивности и поддержке которого господствует имперская система, не позволяет ему этого.

Если проблема сил, выступающих за республику и гражданское общество, заключается в том, что они могут рассчитывать только на меньшинство активных и сознательных граждан, то т. н. « левые силы» рассчитывают сегодня на поддержку снова нищающего в результате «гениальной» внешней и внутренней политики Кремля большинства.

Рамзан Кадыров на смотре своих сил (фото)

Однако помимо чисто практической проблемы с ведущей из этих сил — КПРФ, которая всю свою историю была и остается инструментом нейтрализации сопротивления власти, а отнюдь не свержения последней, их сущностным пороком является поддерживаемый ими социально-исторический нарратив. Главной историко-генеалогической проблемой советизма является то, что будучи зачатым в борьбе за обретение гражданской и национальной субъектности, в своей партийно-идеологической утробе он изначально сформировался и появился на свет в том виде, который исторически несовместим с этими задачами. По мере его развития этот генетический порок проявлял себя все более явно. Еще при Ленине советско-партийная среда бурлила живыми дискуссиями и низовыми инициативами, что было наследием периода революционной борьбы до установления однопартийной диктатуры, которая впоследствии свела их на нет. Но показательно, что наивный дискурс возврата к ленинскому наследию и преодоления наследия сталинизма, так популярный (и даже в каком-то смысле официальный) в позднесоветские годы, в нынешней российской левой среде почти невостребован. Напротив, доминирующим архетипом и ориентиром современных российских левых является именно сталинизм, то есть, культ «сильной руки», массовых репрессий, экстенсивного развития, отношения к человеку как к винтику механистической системы.

Понятно, что в таком виде российская левая не является левой в современном западном понимании. Она представляет собой советский реваншизм, то есть, стремление к восстановлению советизма как продукта не социал-демократического мышления, носителями которого в российской истории остались невостребованные ею меньшевики и эсеры, а магистральной для нее «политической культуры» всесилия власти и бесправия граждан.

Зачастую приходится слышать, что не стоит зацикливаться на историческом символизме, а потому следует принять советскую ностальгию как данность, своего рода миф, который можно наполнить нужным практическим содержанием, используя активы советского наследия и не принимая его пассивов. Да, в практическом отношении нации и представляющим ее политическим субъектам, формирующим пригодный для их целей исторический нарратив, нет смысла отказываться от конкретных достижений тех или иных эпох, что равно относится как к советскому, так и к предшествовавшим ему периодам русской истории. Однако реваншизм это ведь не про использование достижений, которых остается все меньше, а про возврат к самой матрице, то есть, попытку доказать, что этими достижениями она обязана тому, к чему нам снова предлагают вернуться. И это при том, что история продемонстрировала полную несостоятельность советского проекта, разложившегося изнутри и утилизированного им же порожденной элитой. Поэтому, если говорить об исторически перспективной версии русской левой, то таковая должна будет вести свое происхождение от эсерства, народничества или бакунинского анархизма, но никак не из реального советизма, представляющего собой очередной извод имперской магистрали русской истории.

Есть и другая разновидность «красного дискурса», на которой следует отдельно остановиться — т. н. « национал-большевизм», представленный разными группами и персоналиями, которым свойственно воспринимать «советский проект» как русский национальный, в радикальной версии — противопоставленный колониальной по своему характеру «романовской» (романовско-готторпской) империи. Такой взгляд породило сочетание двух мыслительных парадигм, особенно распространенных среди «русских патриотов» — склонности выдавать желаемое за действительное, потом подгоняя под это желаемое аргументы, порой, самые фантасмагорические, и крайний конспирологизм, вытекающий из нее же, то есть, нежелания принимать суровую реальность, как она есть, вместо чего у нее ищется «второе дно».