Гюнтер Кунерт - Москва – Берлин: история по памяти

Но наше вновь, вспыхнувшее воодушевление отравляли дурные предчувствия. Ведь несмотря на происходящее в Испании, жить нам по-прежнему приходилось в советской действительности. Мы старались не замечать ее, но это не помогало. Партийная «чистка», этот страшный инструмент, которым изощренно орудовала советская власть, была изобретением Ленина; в 1921 году ее уже проводили самыми драконовскими методами, и теперь она снова набирала обороты. Нынешнюю чистку, которая, то усиливаясь, то ослабевая, шла с 1933 года, Сталин обогатил некоторыми нововведениями. Я застала этап, объявленный 13 мая 1935 года и продолжавшийся до 29 сентября 1936-го [38] 13 мая 1935 г. Политбюро одобрило внесенный Н. И. Ежовым проект, который предусматривал подготовку и проведение кампании «по упорядочению учета, выдачи и хранения партбилетов». Под этим предлогом начался новый этап массовых репрессий. 29 сентября 1936 г. состоялось заседание Политбюро, на котором было принято решение об оказании военной помощи Испании. За три дня до этого, 26 сентября, с поста наркома внутренних дел был снят Г. Г. Ягода, а на его место назначен Н. И. Ежов, что ознаменовало начало нового, самого обширного этапа репрессий. ( Прим. перев.) . Тогда проработке подверглись не только члены КПСС, но и иностранные коммунисты, эмигрировавшие в Советский Союз. «Чистка» состояла в том, что каждый член партии сдавал свой партбилет, а возвращали его только тогда, когда этот член доказывал на партсобрании предприятия (или любого другого места, где он работал) свою «чистоту». Идею породил, впрочем, не Сталин. Партийная чистка уже проходила после Октябрьской революции. Тогда она служила для защиты от пробравшихся в ряды коммунистов «контрреволюционных элементов». Но зачем это понадобилось Сталину? Чистка превратилась в оружие против собственной партии. Она повергала членов партии в страх и смятение. Впрочем, впоследствии, когда хлынула большая волна арестов, оказалось, что чистка послужила великолепной подготовкой: обвинительные документы, подготовленные, уже были собраны и разложены по папочкам.

На партсобраниях каждый не просто мог, а обязан был публично указать на все темные пятна, которые имелись в прошлом или настоящем товарищей по партии. Но политическими обвинениями люди не ограничивались. Частная жизнь товарищей тоже подробно освещалась. Каждый был свидетелем, обвиняемым и обвинителем в одном лице. Выступая против товарища X., докладчик прекрасно знал, что вскоре его самого могут пригвоздить к позорному столбу, а потому вовсе не думал проявлять храбрость и стойкость — напротив, ради спасения собственной шкуры он пытался доказать судьям, что у него достаточно «пролетарской бдительности», и изо всех сил старался измыслить против товарища X. столько подозрений, сколько возможно. Судейская коллегия состояла из партийных товарищей, которые «чистку» уже прошли. Выслушав все стороны — эту мутную смесь критики и самокритики, — они удалялись на совещание, где обсуждали, может ли член партии, чье дело только что рассматривали, получить назад свой партбилет (ведь это становилось своего рода честью — остаться в рядах партии), нужно ли ему вынести «выговор», «строгий выговор» или «выговор с последним предупреждением», а то и вовсе исключить несчастного из компартии. Все это разбирательство было более чем серьезно, так как каждый знал, что исключение из партии вполне может повлечь за собой немедленный арест. Удивительно, но до нас «чистка» не добралась. Партбилетов у нас и так не было, ведь мы приехали из подполья. Но ни разу нас не вызвали ни на какое собрание, подобное описанному, — разве что Хайнца часто тягали в Интернациональную контрольную комиссию. Но, возможно, мы для партии просто больше не существовали, и номер в «Люксе» был могилой, в которой нас оставили тихо догнивать.

Вдобавок ко всему прочему, едва мы вернулись из Евпатории, как нам привезли огромную рукопись для перевода из издательства «Иностранный рабочий». Это был протокол большого процесса против Зиновьева, Каменева и ряда других обвиняемых, который имел место в августе 1936 года, — первый из больших московских показательных процессов. Работа над переводом осталась для меня одним из самых тошнотворных воспоминаний того года. Только что начало гражданской войны в Испании почти заставило нас забыть о том, что творилось в Советском Союзе. И вот, читая протокол, мы вновь сталкивались с тем, что вызывало у нас отвращение и страх. А затем произошло событие, имевшее решающее значение.

Одним августовским утром я заваривала чай на общей кухне нашего гостиничного этажа, когда соседка шепнула мне, что этой ночью арестовали Генриха Зюскинда. Бывшего редактора берлинского «Красного знамени» Зюскинда исключили из партии как «примиренца». Он жил через две комнаты от нас, на том же этаже в отеле «Люкс». Между нами, опальными, и им, изгоем, завязалась за минувший год тесная дружба. Еще вчера мы сидели вместе, в ушах еще звучало его вежливое «Спокойной ночи!», которое он произнес на прощание. Удивительное человеческое свойство: мы по-настоящему чувствуем опасность лишь тогда, когда беда настигнет близкого друга. Ведь как переводчики мы только что прожили весь показательный процесс над Зиновьевым и Каменевым и каждый день слышали о новых и новых арестах! Конечно, от мысли обо всех этих кошмарах мурашки бежали по коже, но страх оставался безличным — это был абстрактный страх, который сковывал меня и выводил из равновесия, но который я, тем не менее, не могла полностью отнести к себе и к своей жизни. И только слова соседки: «Генриха Зюскинда арестовали!» — с пугающей внезапностью превратили страх в реальность.

Эти слова потрясли меня. Я развернулась и бросилась в нашу комнату. Прежде чем я успела сообразить, понял ли Хайнц вообще, что я ему сообщила, он уже выбежал в коридор. Я слышала, как он крикнул:

— Я хочу сам убедиться…

Он прошел несколько шагов до двери Зюскинда и постучал. Я испуганно смотрела ему вслед. Через бесконечно долгую минуту дверь приоткрылась и показалось заплаканное лицо Ани Виковой, жены Зюскинда.

Хайнц вернулся скоро и в изнеможении рухнул на стул.

— Больше я не сомневаюсь — теперь я знаю, что они хватают невиновных, — простонал он.

Разве мы не виделись с Зюскиндом каждый день? Не вели с ним бесконечных разговоров? Не знали точно, что этот человек — не предатель, что он просто не может быть предателем? Игра в вопрос-ответ, столь же безумная, сколь целенаправленная, составлявшая суть показательного процесса, который мы переводили на немецкий, подробные обвинения Вышинского, смехотворная и одновременно пугающая смесь откровенной лжи и вывернутой наизнанку правды — все это касалось людей, с которыми мы не имели дела каждый день, чьих сокровенных убеждений не знали наверняка. Обвиняемые не защищались. Они признавались во всех преступлениях, которые на них вешали, с такой однообразной покорностью, словно пребывали в трансе. У меня было чувство, что они признали бы за собой даже больше преступлений, чем им предъявляли. Я не могла этого постичь. Разве это не старые революционеры? Почему они не борются за собственную шкуру? Почему у них не хватает мужества отстаивать свое мнение? И неужели нет хотя бы тени возможности, что они на самом деле виновны? Как мы могли быть в чем-то совершенно уверены? Но Зюскинд! Зюскинд был невиновен! Все произошло здесь, в нашем коридоре, через две комнаты от нас — под покровом ночи забрали невиновного. Слезы Виковой были настоящие, реальность больше не имело смысла оспаривать. Хайнц сидел тихо, погрузившись в свои мысли. Я только догадывалась, что творится у него на душе, но наверняка не знала, так как он об этом не говорил.