Гюнтер Кунерт - Москва – Берлин: история по памяти

<���…>

После того как внезапный звонок Мануильского поломал наши бразильские планы, мы на продолжительное время лишились возможности проявлять всякую инициативу. Мы сидели и ждали — пусть хоть что-то случится. Но ничего не происходило, кроме нового вызова в ИКК, где Хайнца обвинили в поношении VII Всемирного конгресса, но необъяснимым образом ни разу не упомянули вспышку в Рублеве. Быть может, в глазах ИКК пьяное состояние было смягчающим обстоятельством, ведь пьянство в России — дело обычное, в том числе при Советах. Так как на просьбу Хайнца дать ему работу реакции не последовало, он принялся за написание брошюры, в которую планировал включить материал о Бразилии, собранный за последние недели. Повод к этому ему дал провал коммунистического восстания в Рио-де-Жанейро и арест Престеса и Эверта. К нашему великому изумлению, этот труд, посланный в издательство «Иностранный рабочий» под псевдонимом Октавио Перес, даже опубликовали.

Прошли месяцы, прежде чем Хайнцу наконец разрешили подвизаться в издательстве «Иностранный рабочий» в качестве переводчика; я состояла при нем секретаршей. Чтобы мы не оказывали политически вредного влияния на других сотрудников издательства, работу приносили прямо в наш номер в «Люксе». Первым делом нам передали только что вышедшую «Историю Гражданской войны в России», которую Хайнцу предстояло перевести на немецкий. Так как большую часть текста написал Максим Горький, эта работа доставляла художественное наслаждение. В Советской России переводчикам научных трудов платили очень хорошо, поэтому, если мы усердно работали четырнадцать дней в месяц, на заработанные деньги могли прожить четыре недели. В свободные четырнадцать дней Хайнц работал для себя. У меня в то время сложилось впечатление, что он лихорадочно пытается найти у Канта, Гегеля, Маркса и Ленина объяснение непонятному для него и в то же время очень тревожному развитию марксистского учения в Советской России. Он рассуждал о нарушении принципа внутрипартийной демократии, и, пока сталинская государственная полиция по всей стране арестовывала, допрашивала, убивала и похищала людей, Хайнц сидел за письменным столом и старательно штудировал учение о государстве Гегеля, пытаясь найти объяснение нынешнему положению дел и получить, наконец-то, ответ, который бы его удовлетворил.

В этот последний московский год, когда наша жизнь проходила по большей части в четырех стенах гостиничного номера и то и дело предоставлялись поводы позлиться и поругаться, наша любовь и дружба, наоборот, стали глубже, чем раньше. Хайнц не уставал говорить мне ласковые слова. Однажды он сидел, как обычно, за столом, погрузившись в работу, читал и старательно делал заметки, а я входила и выходила из комнаты. Затем я устроилась в уголке дивана и принялась читать. Шли часы, но Хайнц не шевелился и не говорил ни слова. Вдруг он выпрямился, повернул ко мне испуганное лицо и сказал виноватым голосом:

— Какой кошмар! Только подумай, я о тебе совсем забыл — забыл, что есть такой человек, как ты…

В другой раз он трогательно жаловался, что у него больше нет возможности писать мне письма, ведь мы все время рядом. Со смехом я предложила ему, раз уж так хочется, послать мне письмо со стола на диван, и он так и сделал. Это было последнее его любовное послание ко мне — в хронологическом порядке он записал все ласковые прозвища, которые давал мне в течение семи лет нашей любви, а было их немало — почти сорок. Больше всего меня поражало, что ему удалось сохранить чувство юмора. Резким напряжением воли он мог вынырнуть из глубочайшего отчаяния и развеять печаль неожиданной шуткой или маленьким остроумным спектаклем. Это может показаться странным, но придется признать, что никогда мы не смеялись так много и громко, как в эти мрачные месяцы, — зачастую настолько громко, что однажды немка из соседнего номера, которая очень страдала в нынешней пугающей обстановке, спросила удивленно:

— Над чем вы так много смеетесь? Неужели вам хочется смеяться?

Но мы инстинктивно чувствовали, что это помогает против страха и отчаяния. Много лет спустя мне нередко встречались бывшие заключенные немецких лагерей, чьи лагерные рассказы состояли в основном из смешных эпизодов.

Летом 1936 года мы поехали в отпуск в Евпаторию, в Крым. Погода стояла прекрасная. Мы плавали, валялись на пляже и пытались забыть Москву и наше положение. В качестве переводчиков мы зарабатывали по советским меркам хорошие деньги. Поэтому могли себе позволить какое-то время пожить на частной квартире, пусть и отвратительной. Там имелось радио. Вечером 20 июля мы услышали новость, которая заставила нас замереть и зачарованно слушать. В Испании два дня назад разразилась гражданская война. Трудно описать настроение, в которое нас повергло это известие. Внезапно у нас вновь появилась надежда. Мы снова были воодушевлены, так как теперь не подлежало сомнению: Интернационал жив, несмотря ни на что. На следующий же день мы прервали отпуск и вернулись в Москву.

Сразу по приезде Хайнц пошел к Мануильскому, чтобы заявить о своей готовности работать в Испании. Мануильский не сказал «нет», но и соглашаться не спешил.

— Посмотрим, посмотрим, — большего Хайнц так и не добился от секретаря Коминтерна.

Снова ожидание. В первые же десять дней гражданской войны Португалия выпустила ноту в связи со зверствами, которые республиканцы устроили в Мадриде. В этой ноте Бела Кун [37] Бела Морисович Кун (1886–1938) — венгерский и советский коммунист, политический деятель. С 1920 г. — председатель Крымского ревкома. С 1921 г. — член Исполкома и Президиума Коминтерна. Активно участвовал в организации массовых казней в Крыму. Расстрелян. и Хайнц Нойман фигурировали как ответственные агенты Коминтерна. Якобы они подписывали бесчисленные смертные приговоры. А между тем оба сидели в московском отеле «Люкс». Но Мануильский воспользовался этими клеветническими заявлениями как поводом сказать Хайнцу, что при таких обстоятельствах неблагоразумно посылать его в Испанию.

Поэтому мы со страстью следили за событиями в Испании из Москвы, и героическая борьба республиканцев против путчистов-реакционеров приобретала в наших глазах невиданный размах. Они боролись не только за свободу, но еще и за нашу веру. Как бы эта вера ни поизносилась, героическая борьба интернациональных бригад в Испании вдохнула в нее новую жизнь. На короткое время нам даже удалось не видеть и не слышать того, что происходит в советской действительности. Мы не пропускали ни одного выпуска кинохроники, и, когда мы видели на экране осаду Мадрида, разбомбленные дома, детские трупы и марширующих на фронт бригадистов, душа и болела, и одновременно радовалась за Испанию.