Гюнтер Кунерт - Москва – Берлин: история по памяти

— Да Перси с ума сошел! — воскликнул он, метнулся к двери и запер ее.

Я схватила из шкафа утюг и побежала к розетке. Нас одолевали противоречивые чувства: то панический страх, то невыносимое напряжение. Пока утюг нагревался, казалось, прошла вечность. Наконец он раскалился как следует. Сердце у меня колотилось, когда я приложила утюг к письму и сразу же отдернула его.

— Лимонный сок, — прошептал Хайнц. — Подумать только, сколько проверок прошло это письмо…

Он не закончил фразу, но я знала, что он хотел сказать. Нас охватил ужас, когда мы прочли, что Перси зашифровал между строчками этой глупой песенки. Это был крик отчаяния — и настоятельнейшее предупреждение. Содержание было примерно таким: Сталин загубил Октябрьскую революцию. На изменение к лучшему я уже не надеюсь. Приложите все силы, чтобы покинуть страну, прежде чем станет слишком поздно. Но… ни в коем случае не приезжайте в Испанию. Здесь хозяйничают точно такие же проходимцы.

Итак, умерла и эта надежда: в Испании царил тот же дух нетерпимости, бессовестности, та же жажда власти, которые расцветали повсюду, докуда дотягивались лапы Советского Союза и Коминтерна. Из-за этого крахом закончится Гражданская война в Испании, как уже закончилась крахом русская революция. Мы ничуть не сомневались, что наш друг Перси пишет правду.

Еще в декабре 1936 года Хайнца, к нашему удивлению, вызывали к Димитрову, генеральному секретарю Коминтерна. Тот с самодовольным видом поставил Хайнца в известность, что товарищ Сталин уполномочил его поговорить с Нойманом и попытаться перевоспитать его в большевика нового типа. Посему он предлагает Хайнцу написать книгу о VII Всемирном конгрессе, в которой следует, во-первых, подробно обосновать правильность новой коминтерновской линии, направленной на создание Народного фронта, и тем самым доказать свою лояльность, а во-вторых, основательно раскритиковать собственные грубые политические ошибки, совершенные во время работы в немецком партийном руководстве. Только всеобъемлющая самокритика, разбор политических причин, которые привели к этим ошибкам, и безоговорочная капитуляция позволят-де Нойману остаться в рядах КПГ.

Прежде чем Хайнц успел хоть что-то ответить, Димитров озвучил план будущей книги, и стало понятно: глава Коминтерна хочет, чтобы книга прославила его и в письменной форме утвердила его политическое значение перед всем миром. Димитров постоянно повторял одну и ту же фразу: «Как я верно указал на VII Всемирном конгрессе…» — и в конце концов, опьяненный собственными речами, он заявил:

— Вы могли бы, как своего рода эпиграф к этой книге, использовать меткую формулировку из моей речи на Конгрессе: «Прежде чем стрелять, нужно хорошенько прицелиться».

Хайнц с трудом подавил улыбку. Какой смысл был в этой глупой цитате? Впрочем, что за цели преследовал Димитров, заказывая книгу, догадаться нетрудно. Нужно было зафиксировать для истории, что только под его, Георгия Димитрова, руководством для Коминтерна началась по-настоящему плодотворная эпоха. Уничижительная самокритика, которой генсек Коминтерна ждал от Хайнца, должна была не только продемонстрировать покорство автора, но и навсегда заклеймить политику Коминтерна до Димитрова как ошибочную и даже преступную.

Когда Димитров, не допускавший даже мысли, что от этого предложения можно отказаться, добродушно осведомился, сколько времени понадобится Нойману, чтобы написать книгу, Хайнц ответил:

— Товарищ Димитров, я не могу взяться за эту книгу. Я не буду оплевывать самого себя…

Генеральный секретарь отшатнулся, словно его ударили.

Должна сознаться, я перепугалась, когда Хайнц вернулся с этой встречи и все мне рассказал.

— Теперь нам точно конец! Тебя немедленно арестуют. Почему, ну почему ты не хочешь писать эту книгу?! Что нам терять?! Может, потом они объявят ее «неудовлетворительной», как и все твои прежние объяснения. Но мы, по крайней мере, выиграем время. Если сейчас ты откажешься писать, они уже не оставят тебя в покое!

Но Хайнца не смягчили мои отчаянные мольбы. В этой невыносимой ситуации он, казалось, уцепился за то, чему, живя только ради партии, так часто наступал на горло — за самоуважение. Он знал так же хорошо, как и я, что нет никакой надежды на спасение, если только он сам не будет молить о прощении. Может быть, отказываясь, он думал о том, как будет выглядеть его будущая жизнь, если ему ее даруют снова? Может быть, то, что он представил себе, казалось нестерпимым? Или у него мелькнула мысль о самоубийстве, которую он в последнее время так часто высказывал, а теперь он решил претворить ее в жизнь, отказавшись от предложения Димитрова?

И снова потянулись недели, и снова ничего не происходило. А затем раздался звонок из издательства «Иностранный рабочий». На том конце провода поинтересовались, какая часть рукописи уже готова.

— Какой рукописи? — спросил Хайнц.

Ему лучше знать какой, ведь Коминтерн уведомил издательство, что он пишет книгу о VII Всемирном конгрессе.

— Мне никакую книгу не поручали, — ответил Хайнц и повесил трубку.

Ожидание началось заново. Мы были ни живы ни мертвы в самом прямом смысле слова. Из издательства звонили еще несколько раз, затем звонки прекратились. Но каждый раз, когда раздавалась телефонная трель, я вздрагивала от испуга. А самое мучение начиналось ночью. Хайнц бегал по комнате, смоля сигарету за сигаретой, а я прислушивалась к каждому шороху в коридоре. Тяжелые шаги обыкновенно раздавались после полуночи. Из комнаты напротив забрали болгарина, из комнаты под нами — поляка. Когда днем я шла по коридорам «Люкса», я украдкой разглядывала двери — не появилась ли еще где-нибудь бумажка с печатью. После ареста дверь опечатывали, если не оставалось никого из родственников. Но вот, кажется, опять забрезжило чудо. Снова зазвонил телефон, и снова я вздрогнула. На этот раз Кребс, глава издательства «Иностранный рабочий», хотел заказать Хайнцу статью для первомайского номера стенгазеты. Что это значило? Издевка? Или последствие димитровского предложения? Может быть, Кребсу пришло в голову, что затравленный Нойман еще может опять войти в милость? Означало ли это, что нам снова можно надеяться? Хайнц написал статью и отослал ее в издательство. Но в стенгазете она не появилась. За три дня до Первомая, ночью с 26 на 27 апреля 1937 года, шаги остановились перед нашей дверью. И как раз этой ночью от нервного истощения мы провалились в глубокий сон без сновидений. Из далекой дали донесся до меня стук в дверь. Я вскочила и открыла. Три сотрудника НКВД и комендант «Люкса» ворвались в комнату.

— Нойман, встать! Вы арестованы!