Норберт Элиас - О процессе цивилизации

В Гейдельберге как бы «витал дух Вебера», чему способствовало то, что кафедру социологии в университете занимал его брат Альфред, а в качестве неофициального центра социологической мысли выступал салон его вдовы, Марианны Вебер. Без вхождения в этот салон в Гейдельберге не стоило и думать о карьере социолога — «veto» Марианны Вебер было «смерти подобно». Однажды Элиас получил приглашение выступить с докладом в этом салоне. Он занимался в это время итальянским Возрождением, но доклад сделал о связи готической архитектуры с социально-экономическими процессами в Средние века. В докладе утверждалось, что устремленные вверх шпили соборов возникали не только из-за того, что горожане стали больше верить в Бога, но и в силу возросшей конкуренции между городами. Доклад имел успех, и Элиас сделался завсегдатаем этого салона. Благодаря этому ему удалось выбрать и согласовать с Альфредом Вебером тему своего исследования, которое должно было стать основой диссертационной работы («Habilitation»). Элиас собирался писать о Флоренции XV–XVI вв., о связи социальных процессов с возникновением физики и математики Галилея и других итальянских ученых. Однако у Вебера в очередь выстроилось немалое число желающих защищать диссертацию, и Элиасу потребовалось бы ждать своего часа долгие годы. В 1930 г. Манхейм получил пост профессора во Франкфурте-на-Майне и предложил Элиасу последовать за ним и поработать у него три года ассистентом — затем он обещал дать ему «зеленый свет» для защиты. Когда три года прошли и Элиас выполнил все соответствующие формальности, к власти пришли нацисты, а потому его диссертация («Придворный человек. К социологии двора, придворного общества и королевского абсолютизма») так и не была защищена. Работа над этой диссертацией во многом определила все дальнейшие исследования Элиаса, а текст ее — с существенными изменениями и дополнениями — вышел лишь в 1969 г. под заглавием «Придворное общество».

Элиас в своих автобиографических заметках уделил большое внимание спорам между Манхеймом и A. Вебером. И это не случайно: тематика его научной деятельности во многом определяется дискуссиями 20х годов по социологии знания.

Первый раздел главной работы Элиаса «О процессе цивилизации» начинается с рассмотрения характерной для почти всей немецкой мысли оппозиции «культура — цивилизация». Вебер, занимавшийся социологией культуры, вслед за своим великим братом считал культуру не сводимой к хозяйственным отношениям и материальным интересам. Он полагал, что в развитии религии, искусства, науки имеются свои особенности в сравнении с экономикой или техникой, а термин «прогресс» вообще вряд ли применим в области искусства или религии. Будучи наследником немецкой либеральной и гуманистической традиции, Вебер противопоставлял друг другу «культуру» и «цивилизацию». Происходящие социально-политические процессы он оценивал негативно, как «реварваризацию Германии».

Манхейм, в свою очередь, отталкивался от известного тезиса Маркса о том, что общественное бытие определяет сознание и, следовательно, разного рода идеологические «надстройки» определяются производственными отношениями, интересами [199]. Манхейм различал «тотальные» и «частичные» идеологии — он не стремился к сведению всех форм знания к «ложному сознанию». Однако сама логика вела его к релятивизму, где любое «надстроечное» образование, в том числе и «культура», связывалось с групповыми интересами. Он употреблял для этого термин «Seinsgebundenheit», означавший «привязанность» всякого мышления в той или иной степени к общественному бытию, изменение которого неизбежно ведет к переменам в общественном сознании.

Но если все существовавшие до сих пор учения являются отражением определенных интересов и тем самым выступают как идеологии, то эту оценку вполне можно было распространить и на учение самого Манхейма, также выражающее определенную партийную позицию. Такого рода релятивизм представляет собой самоубийство мысли не только в теории познания, но и в области морали («все позволено»); научное знание, сводимое к политической идеологии и к материальным интересам, утрачивает характер объективности и даже интерсубъективности.

Манхейм попытался избежать такого рода последствий, отличая собственный «реляционизм» от нигилистического релятивизма. Вслед за Ницше и Зиммелем он стал использовать термин «перспективизм»: каждая точка зрения частично отображает истину, какой-то частный аспект бытия, и целостная истина может быть уловлена за счет соединения различных перспектив. Но и при таком подходе открытым остается вопрос о том, откуда происходит тезис о частичной истинности всех перспектив, если каждая из них определяется исключительно материальными интересами той или иной группы, — т. е. если перспектива задается идеологией.

Другой выход из релятивистского тупика Манхейм попытался найти, утверждая, что между «укорененными» в своих интересах и идеологиях классами существует еще одна социальная группа — «свободно-парящая интеллигенция» («freischwebende Intelligenz»). Ее мышление не определяется идеологией уже потому, что она не обладает специфическими классовыми интересами. Этот тезис, однако, является сомнительным, особенно сегодня, когда научные и культурные институты финансируются либо государством, либо мощными промышленными корпорациями.

Особое внимание Манхейм уделял феномену конкуренции, борьбе за «жизненные шансы». Элиас во многом отталкивался от этого положения Манхейма в своих работах, хотя считал, что тот преувеличивал значение конкуренции. Отчасти это происходило по личным причинам — Манхейм отличался необычайным честолюбием и жестко отстаивал собственные интересы. Где бы он ни начинал работать, тут же вступал в конкуренцию с другими учеными: так было и в Гейдельберге, и во Франкфурте, и в Англии, куда он эмигрировал в 1933 г. По воспоминаниям Элиаса, в эту борьбу Манхейм вступал «с невинностью ребенка», будучи эгоцентриком, убежденным в собственной правоте. Именно этим объясняется и то, что в своем получившем широкий отклик докладе «Значение конкуренции в духовной сфере» он в присутствии практически всех немецких социологов [200]довольно резко высказался по поводу либеральной традиции, к которой принадлежал прежде всего М. Вебер.

Доклад получился блестящий — с этим были согласны и оппоненты Мангейма. В нем Манхейм релятивизировал все позиции, в том числе и либерализм с его тезисом о «свободном от ценностей» рациональном познании. Либерализм, отмечал Манхейм, стремится выступать как некая «партия середины» и превозносит рациональную дискуссию, свободу обсуждения, не замечая того, что все это — не свободное служение истине в социальных науках, но классовая позиция определенных групп буржуазии. Хотя в этом же выступлении Манхейм не менее решительно релятивизировал позиции консерваторов и марксистов, его доклад был воспринят прежде всего как атака на авторитет Макса Вебера. Естественно, ему оппонировал Альфред Вебер, отстаивая не только память о брате, но и собственную либеральную позицию. С его точки зрения, в этом докладе в очередной раз пропагандировался плохо прикрытый новой терминологией материализм, сводящий все объективное и духовное к индивидуальным и групповым интересам.