Норберт Элиас - О процессе цивилизации

Альтернативы такого рода возникали и перед феодальными семействами средневекового общества. В этом смысле можно понять сопротивление усилению королевской власти со стороны крупных феодалов, в том числе и капетингских принцев. Для удельных властителей король, правящий в Париже, был лишь одним из таких же феодалов, как и они, одним из них, и не более того. Он был для них одним из соперников, с какого — то времени — самым могущественным, а потому самым опасным из конкурентов. В случае его победы если не физическое, то социальное их существование прекратится. Исчезнет то, что в их глазах было смыслом их жизни, придавало ей блеск, — их господская независимость, свободное распоряжение своей вотчиной. Будет уничтожена (в лучшем случае — унижена) их честь, понизится их социальный престиж, их ранг. Если же победят они, то удастся избежать централизации и монополизации власти в растущем государстве; сохранятся Бургундия, Анжу, Бретань и прочие уделы со своей большей или меньшей независимостью. Это могло казаться бессмысленным многим их современникам, скажем, королевским чиновникам; это может казаться бессмысленным современному наблюдателю, поскольку мы — в соответствии с иным состоянием социальных отношений — не настолько прочно идентифицируем себя с подобными мелкими территориальными образованиями. Для них же — скажем, для владык Бургундии или Бретани и немалой части их подданных, — сопротивление образованию всесильного государства с централизованным аппаратом в Париже было в высшей степени осмысленным. Появление такой власти означало для них крах в качестве самостоятельных социальных единиц.

Но если бы им удалось победить, то раньше или позже победители столкнулись бы между собой как соперники; эти противоречия не могли разрешиться, а эта борьба закончиться, пока вновь не явилась сила, превосходящая все прочие силы. Подобно тому как в капиталистическом обществе XIX в. (и в особенности XX в.) стало неизбежным общее движение к формированию монополий, вне зависимости от того, чей дом возвышался над прочими в ходе конкурентной борьбы; подобно тому как в гонке «государств» — прежде всего европейских — в то же самое время стала ощутимой тенденция к борьбе за гегемонию, предшествующая любому образованию монополии и любой всеобъемлющей интеграции, — подобно этому и борьба средневековых рыцарских домов, а позже крупных удельных князей, была выражением общей закономерности, ведущей к образованию монополии. Просто этот процесс поначалу происходил в сфере земельной собственности, неразрывно связанной с функциями господства, а затем он — вместе с ростом роли денег — трансформировался и приобрел форму централизации как получения доходов, так и контроля над всеми орудиями физического насилия.

Соперничество достигает апогея вместе с началом борьбы между французской ветвью Валуа, с одной стороны, и бургундской их ветвью в союзе со всеми прочими крупными феодалами-Капетингами, а также последними представителями некогда могущественных рыцарских домов (таких, например, как герцог Бретанский) — с другой. Это происходит после смерти Карла VII, во второй половине XV в. Все выразители интересов центробежных сил объединяются и выступают против парижского Валуа, Людовика XI, богатство и власть которого стали для них особенно опасны после выхода из борьбы прежнего главного соперника, английского короля. Бургундский Валуа, Карл Смелый, чувствуя все большую угрозу со стороны центра власти, однажды совершенно отчетливо выразил то, чего желали и прочие конкуренты короля, видя угрозу с его стороны их социальному существованию: «Au lieu d’un roi, j’en voudrau six!» [110] [111].

Поначалу Людовик XI вовсе не идентифицировал задачи, стоящие перед королевством, со своими собственными. Совсем наоборот, будучи наследным принцем, он действовал в духе всех прочих крупных феодалов-Капетингов, способствовавших дезинтеграции французского территориального комплекса. Долгое время он жил при дворе бургундского герцога — сильнейшего соперника французского короля. Можно объяснить это личными особенностями Людовика, его ненавистью к собственному отцу. Но одновременно мы усматриваем в этом еще одно свидетельство специфической индивидуализации, происходившей в рамках богатейшего дома страны, — индивидуализации, связанной с выделением апанажа для каждого принца. Какими бы ни были причины ненависти Людовика к отцу, властвование над собственной территорией способствовало тому, что его личные чувства и действия делали его союзником всех прочих соперников короля. Даже взойдя на трон, он поначалу думает более о мести тем, с кем враждовал, пока был дофином, — а среди них было немалое число верных слуг королевской власти. Награждал же он тех, кто был в свое время его другом, — а к ним относились многие противники парижского короля. Власть все еще несет на себе черты частной собственности и зависит от личных склонностей властителя. Но, как и любой другой крупный землевладелец, он скоро оказывается под властью того закона, которому не может противостоять ни один властитель. Очень скоро враги королевства становятся врагами и Людовика, а в его друзей превращаются те, кто служит королевству. Личные амбиции Людовика теперь совпадают с традиционными притязаниями парижских государей. Его личные особенности — любознательность, чуть ли не патологическое стремление вникать во все тайны, хитрость, прямолинейность в выражении любви и ненависти, даже наивная, но сильная набожность, позволяющая ему при этом подкупать духовных лиц, стоящих на стороне его соперников, — все это направлено на укрепление его социальной позиции в качестве владыки всех французских земель. Главной задачей всей его жизни становится борьба с центробежными силами, подавление соперничающих с ним феодалов. В согласии с имманентной логикой королевской функции, его основным противником оказывается бургундский дом, т. е. его друзья тех времен, когда он был принцем.

Борьба, которую должен был вести Людовик XI, была не из легких. Иной раз власть парижского короля оказывалась под угрозой полного краха. Но к концу его правления победа над соперниками была окончательной: король победил отчасти благодаря тем средствам, которыми он располагал, отчасти благодаря умелому их использованию, отчасти благодаря ряду случайностей, пришедших ему на помощь. Карл Смелый, герцог Бургундский, в 1476 г. был побежден под Грансоном и Муртеном швейцарцами, тайком поощряемыми Людовиком. В 1477 г. герцог погиб, пытаясь захватить Нанси. Так из игры вышел главный соперник французских Валуа из числа Капетингов, являвшийся (после ухода англичан) сильнейшим конкурентом короля среди западнофранкских феодалов. У Карла Смелого осталась единственная дочь, Мария. За ее руку и наследство Людовик теперь вынужден вести борьбу с домом Габсбургов, т. е. с той силой, которая постепенно превратится в главного соперника парижского королевского дома на более обширной европейской территории. Вместе с завершением «борьбы на выбывание» в землях западных франков и достижением монопольного положения одним из соперничающих домов усиливается соперничество между домом, одержавшим победу и превратившимся в центр всех этих земель, и властителями такого же масштаба за пределами данной территории. В конкурентной борьбе за Бургундию Габсбурги поначалу одержали победу — женившись на Марии, Максимилиан получил и большую часть бургундского наследства. Так началось двухвековое соперничество Габсбургов с парижскими королями. Однако само герцогство Бургундское (вместе с двумя примыкающими территориями) вернулось во владения Валуа: те из бургундских земель, что представляли особую важность для достижения целостности французской территории, были присоединены к королевским владениям.