Владимир Земцов - Великая армия Наполеона в Бородинском сражении [litres]

Разумеется, все это может свидетельствовать лишь о стремлении Наполеона как можно полнее узнать своего противника и о надеждах французского императора возродить известный проект похода в Индию. Однако множество иных свидетельств говорит о размытости военных планов Наполеона и на ближайшую перспективу. В марте 1812 г. состоялась беседа Наполеона с архиканцлером Ж.-Р. Камбасересом. Император отметил, что задуманное им «предприятие» (война с Россией) трудно для осуществления и война будет отнюдь не скоротечной, «порывистой», как прежние войны, и что она будет «по крайней мере делом двух кампаний». Наполеон заявил, что он не собирается сразу «погрузиться в дикие равнины, которые, вероятно, еще и разорены», чтобы «отдать себя во власть нужды и холода»; что «в этот год» он продвинется самое большее до Двины и Днепра, после чего займется обустройством захваченной территории, организацией ее защиты и созданием громадных магазинов. Вероятно, только через год после этого он сочтет целесообразным двинуться далее вглубь, чтобы нанести по России смертельный удар [1226].

Но вместе с этим, в начале 1812 г. (судя по воспоминаниям тогдашнего министра иностранных дел Австрии К. В.Н.Л. Меттерниха) Наполеон не раз развивал и идею о том, что война начнется переходом русской армии в наступление. Когда же Меттерних пытался возразить императору и даже высказал предположение о готовности русских отойти в случае французской атаки, Наполеон отверг это, указав на некие «стратегические причины и ссылаясь на образ мышления и действия царя, которые он успел постигнуть вполне». Чуть позже, в мае 1812 г., мнение Наполеона было уже другим. «Победа достанется наиболее терпеливому, – заявил император тому же Меттерниху. – Я открою кампанию переходом Немана. Эта кампания закончится в Смоленске и Минске. Это будет тем пределом, у которого я остановлюсь. Я укреплю эти два пункта, сам же займу Вильну, где будет размещена в течение следующей зимы главная квартира; займусь реорганизацией Литвы, которая сгорает от нетерпения избавиться от ярма России». Далее Наполеон заявил, что «Александр накормит мою армию за счет своей страны». В ответ на вопрос Меттерниха, что император будет делать в случае, если император Александр все же, несмотря на оккупацию Литвы, не согласится пойти на мир, Наполеон ответил: «В этом случае я продвинусь в следующем году до центра империи, и я буду ждать [мира] в 1813 г., как я ждал в 1812 году. Это дело, как я уже сказал, является вопросом времени». И все же – в те же месяцы перед вторжением – Наполеон не раз излагал и иные варианты своего плана. В разговоре с аббатом Д. Прадтом император заявил, что пойдет на Москву и «в одно или в два сражения закончит кампанию», а в беседе с генерал-адъютантом Л. Нарбонном, прибывшим из Петербурга, начал даже размышлять о более отдаленных планах похода через Россию в Индию: «Так или иначе, но ведь длинный путь – это тот же путь в Индию. И Александру (Македонскому. – В.З. ) предстояло пройти расстояние не меньшее, чем оттуда до Москвы, чтобы добраться до Ганга… Теперь же мне придется с окраины Европы взяться за Азию с другой стороны, чтобы ударить по Англии» [1227].

Вряд ли столь разноречивые свидетельства могут быть связаны только с попытками Наполеона дезорганизовать своих противников и воздействовать на не очень верных друзей. Скорее это говорит о неопределенности общих планов самого императора. К тому же Наполеон был сам явно удивлен грандиозностью перспектив, которые открылись бы перед ним в случае удачного исхода русской кампании. Следует всегда помнить о бессмысленности пытаться измерять планы Наполеона мерками прагматичного и приземленного политика. Сколько раз его проекты приобретали форму истинных фантасмагорий! Последнее великолепно уловил А. Вандаль, размышляя о планах Наполеона при вторжении в Россию: «В Москве он вторично подошел бы к Востоку, к тому миру, к которому не так давно приблизился с другого конца и от которого у него осталось глубокое и неизгладимое впечатление» [1228].

Да и сама Великая армия оказалась тогда, на берегах Немана, просто зачарована фантастичностью предпринимавшегося похода в полуазиатскую, сказочно-далекую Московию. «В нашем предприятии, – писал позже участник похода генерал А.-А. Жомини, пытаясь передать настроения, царившие в Великой армии при переходе русской границы, – было что-то гигантское, поражавшее нас самим изумлением. Казалось, мы, как титаны, шли на приступ неба…» [1229]«Сперва мы вступим в Россию, где нам придется немножко подраться, чтобы проложить себе путь дальше, – писал своим родителям один гвардейский фузилер. – Император, должно быть, уже приехал в Россию, чтобы объявить ему – тамошнему маленькому императору – войну. О! Мы живо разделаем его под белый соус! Если бы мы были одни, и то было бы достаточно. А! Отец, и как же здорово готовятся к войне. Наши старые солдаты говорят, что никогда не видели ничего подобного. И это правда, ибо ведут сильное и огромное войско, но мы не знаем, для России ли оно. Кто говорит, что пойдем в Ост-Индию, кто в Египет; не знаешь, кому верить. Мне лично решительно все равно. Я хотел бы, чтобы мы пошли на край света» [1230]. Конечно, так думали и рассуждали далеко не все, но многие, и их эмоциональный подъем на время заражал и остальных.

Какой план будет избран в конечном итоге – остановится ли армия в Смоленске и Минске, либо же пойдет дальше, то ли к Москве, то ли к Санкт-Петербургу, – император в дни перехода через Неман окончательно не решил. Пока перед ним стояла задача как можно скорее разбить западные русские армии. Главным стратегическим направлением была дорога на Вильно [1231].

Первым событием, глубоко взволновавшим Наполеона и заставившим его задуматься о возможном провале всего начатого предприятия, стал случай, произошедший накануне перехода через русскую границу. Ночью с 23 на 24 июня, когда император заканчивал последнюю рекогносцировку, из-под ног его лошади по имени Фридланд выпрыгнул заяц. Лошадь испугалась, отскочила, и Наполеон упал наземь. Чины штаба, и среди них А. Коленкур, подробно описавший позже этот случай, внутренне содрогнулись. Бертье произнес: «Мы сделали бы гораздо лучше, если бы не переходили через Неман. Это падение – дурное предзнаменование». Наполеон был глубоко потрясен случившимся; он пытался шутить, отгоняя дурные мысли, но получалось очень искусственно. Генералы хранили молчание. «Каждый думал об этом падении, и на лицах чинов штаба можно было прочесть, что римляне, верившие в предзнаменования, не перешли бы через Неман». Вскоре перестал шутить и Наполеон; в течение всего дня 24-го он оставался очень серьезным и озабоченным. После обеда император все же решился спросить у Коленкура, что говорят об этом происшествии в ставке [1232]. Величественное зрелище переправы Великой армии через Неман и опьяняющий энтузиазм войск помогли Наполеону развеять дурное настроение и заставили забыть о несчастном происшествии.