Владимир Земцов - Великая армия Наполеона в Бородинском сражении [litres]

Все, или почти все, оставшиеся непогребенными тела мертвых Великой армии на Бородинском поле были стащены в ямы и сожжены весной 1813 г. силами местных властей и мужиков.

Как ожидали и как принимали смерть солдаты Великой армии на Бородинском поле? Уже в ночь с 4-го на 5-е, когда приближение генерального сражения стало очевидным, многие солдаты почувствовали дыхание смерти. Капитан Дюмонсо, наблюдая той ночью, как в гробовом молчании «вся армия сконцентрировалась в массах», воспринимал окружавшие его фигуры людей, «как будто деревья на обширном некрополе…» [1204]. Но, видимо, такие ассоциации и мысли о смерти все же мучили далеко не всех. Бургонь вспоминал, как 6-го, перед боем, «некоторые писали завещания», другие же пели или спали «в совершенно индифферентном состоянии» [1205].

На следующий день особенно тяжело пришлось тем, кто на длительное время оказался под огнем неприятельских орудий. Ощущения солдат были, конечно, различны, однако в чувствах каждого из них было много общего. Вот что, например, думал в те минуты капитан Клод Орио из 9-го кирасирского: «Что делать, когда ожидаешь смерти под пулями, гранатами и картечью, когда не замечаешь вокруг себя ничего, кроме умирающих и мертвых? Тогда говоришь себе: “Это лотерея, и если бы [счастье] уже переменилось, ты был бы уже мертв; предпочтительнее жизнь с честью, но и смерть тоже с честью”» [1206].

Особенно памятными стали часы и минуты под русским огнем 7 сентября для тех, у кого смерть, бывшая рядом, оставила какие-либо «зарубки». Кроме ран и пробитого кивера, этим напоминанием нередко служили обрызганный кровью (как у Обри из 12-го конноегерского) или мозгом товарища (как у Брандта из Легиона Вислы) мундир. Позже, всякий раз, когда Брандт будет чистить свой мундир, на том месте, которое было забрызгано мозгом, будет проступать сальное пятно, как своего рода «Memento mori» [1207].

Конечно, вид тысяч трупов и постоянная готовность принять смерть притупляли чувства наполеоновских солдат. Нередко труп убитого товарища вызывал эгоистическую мысль: «А ты жив». Когда Нею (это будет позже, при Березине) доложили о смерти молодого адъютанта де Ноай, который прошел с ним Бородино, маршал ответил: «Что ж, пришел его черед – все-таки лучше, что мы сожалеем о нем, нежели если бы он сожалел о нас» [1208]. И все же даже в пылу Бородинского сражения воины находили в себе нравственные силы скорбеть о товарище. Когда капитан Д.-Ж.-Ж.-В. Дюпюи, контуженный снарядом, упал на землю и лежал без движения, ехавшие за ним генерал Ш.-К. Жакино, полковник 9-го шеволежерского полка М.-Ш. Гобрехт и несколько офицеров окружили его и искренне стали горевать о нем. Дюпюи, слышавший этот разговор, вспоминал его всю свою жизнь [1209].

Любая смерть, принятая на Бородинском поле солдатом Великой армии, была великой трагедией для него самого, его родных, близких, а нередко и для товарищей. Этот личностный, человеческий масштаб трагедии, как правило, исчезает, если историк, абстрагируясь от конкретных людей, пытается оперировать общими цифрами и абстрактными фактами. Попытаемся прикоснуться хотя бы к одной из тех 10 тыс. трагедий, которые произошли с солдатами Европы в битве при Москве-реке.

Фердинанд Бастон де Ларибуазьер был еще совсем молод. Ему едва ли было 18 лет, когда накануне Русского похода он стал младшим офицером 1-го карабинерного полка. Сын крупнейшего артиллерийского генерала наполеоновской эпохи, графа Жана-Амбруаза Бастона де Ларибуазьера, Фердинанд принадлежал к тому молодому поколению французов, которое, говоря словами А. Мюссе, было зачато своими отцами «в промежутке между двумя битвами». Старший Ларибуазьер, 53-летний дивизионный генерал, прекрасный артиллерист и организатор, начавший службу в 1781 г. и одно время даже читавший вместе с молодым су-лейтенантом Наполеоном Буонапарте книги у книготорговца в Валансе, он прошел через гром войн Революции, Консульства и Империи. Оба его сына просто не могли не избрать стезю военного. Старший, 24-летний Оноре-Шарль, уже в чине командира эскадрона, состоял адъютантом при отце. Младший же, Фердинанд, с трудом дождался, когда перейдет из пажей императора в офицеры и примет участие в военной кампании. Только перед походом на Россию он облачился в белый колет карабинерного полка и стальную кирасу. На кирасе сверкало изображение солнечного диска; в нем отражались лучи того ослепительного солнца, которое современники называли «солнцем Аустерлица». Николя-Луи Плана де ла Файе, в 1812 г. лейтенант артиллерии, неожиданно ставший адъютантом генерала Ларибуазьера, хотя и знал Фердинанда совсем немного, всю долгую жизнь будет вспоминать о нем как о «веселом, рыцарственном и великодушном» молодом человеке, «настолько искреннем и преданном, насколько это возможно» [1210]. Бородино должно было стать для Фердинанда первым сражением. Все дни накануне он грезил о славе, величии приближавшегося дня и о том, как после кампании он с отцом и братом с триумфом возвратятся на родину.

Рано утром 7 сентября 2-й корпус резервной кавалерии, в котором состояли карабинеры, выстроился к югу от Шевардинского редута. Командир саксонского полка Гар дю Кор полковник А. Ф. Лейссер невольно залюбовался карабинерами, которые стояли от него справа: «Они являли собой импозантное зрелище. Гигантские люди и лошади, античные шлемы с красными плюмажами и султанами, двойные кирасы из желтой латуни. Воистину, вряд ли можно увидеть более прекрасных, отборных, грозных кавалеристов» [1211]. Перед фронтом гарцевал обожаемый всеми храбрец генерал Монбрён. Фердинанд смотрел на него с восторгом. Уже в 10 утра 2-й кавалерийский корпус потерял своего храброго начальника генерала Монбрёна. Хотя кавалеристы еще не ходили в атаку, но уже несли заметные потери от огня русской артиллерии. В полдень 2-й корпус был передвинут к «большому редуту», представлявшемуся французам огнедышащим вулканом. Карабинеры встали на открытой местности и, в ожидании дальнейших приказов, оказались без движения под огнем. Генерал Ларибуазьер, энергично занимаясь делами службы, тем не менее, ни на минуту не забывал о своем младшем сыне. Генерал переправился вместе со своим штабом через ручей Каменку и пристально вглядывался в ряды карабинеров. Как раз в это время они пошли в атаку. Фердинанд, заметив отца, не удержался и, выйдя из рядов, бросился к генералу. Он быстро пожал отцу руку и успел только сказать, как показалось Плана де ла Файе, «с очень оживленной радостью: “Мы идем в атаку” [1212]. В ту минуту Фердинанд был совершенно счастлив. Он будет смертельно ранен к вечеру, во время одной из атак уже за Курганной высотой. Плана де ла Файе, возвратившийся после выполнения очередного поручения в 2 часа ночи к биваку своего начальника, увидел бедного Фердинанда, лежащего завернутым в плащ; над раненым склонились его отец и брат. Русская пуля пробила ему кирасу и вошла в тело в области поясницы близко от позвоночника. Иван, хирург императора, вынул пулю, но было ясно, что Фердинанд вряд ли сможет выжить [1213].