Владимир Земцов - Великая армия Наполеона в Бородинском сражении [litres]

Далеко не для всех чинов Великой армии мысли о женщине были связаны только с далеким домом. Немало лиц прекрасного пола было и при самой армии. В 1800 г. было установлено, что в батальоне могло быть четыре маркитантки (les vivandières или les cantinères) и две в эскадроне. С 1804 г. маркитантки официально появились и при госпиталях. Как правило, они носили полувоенный костюм: какой-нибудь гусарский ментик, юбку до середины икр, надетую поверх панталон и гетр, круглую шляпу с длинными цветными лентами. Неотъемлемой принадлежностью костюма маркитантки был бочонок, нередко разрисованный в национальные цвета и с полковым девизом, носившийся на плечевом ремне. К нему подвешивался мерный стакан, которым можно было отпускать вино на марше [1174]. В лагерях палатки маркитанток обычно становились ротными или батальонными «салонами», где солдаты играли, пили вино, курили и балагурили. Но во время боя фургон маркитантки часто становился «амбулансом» для солдат своего батальона. Так, например, поступила маркитантка Флоренсия из 61-го линейного во время Бородинского сражения. Вообще, отношения между маркитантками и солдатами очень редко оскорбляли пристойность и нравственность.

пелось в одной из солдатских песен [1175].

Правда, в конце концов, многие из маркитанток становились женами нестроевых, сержантов или даже офицеров. Такими были, например, мамаша Дюбуа, жена цирюльника роты, где служил знаменитый Бургонь (во время русской кампании она помогала хирургу делать операции), или Катерина Ромер (Rohmer), жена тамбур-мажора 62-го линейного. Судьбы многих из тех, кто последовал за армией в Россию, сложились трагически. Некая Мари из Намюра, пройдя в качестве маркитантки Испанию и Португалию и став супругой одного из сержантов Молодой гвардии, в России потеряла не только свою повозку и лошадь, но и своего мужа. Ей еще повезло – она спаслась в 1812 г., была ранена при Люцене, а позже, под Ватерлоо, попала в плен к англичанам [1176].

Помимо маркитанток, за частями нередко следовали и другие женщины, не имевшие какой-либо должности в полку, но бывшие женами или даже подругами солдат, унтер-офицеров и офицеров. Генерал Дедем, например, рассказал о некой молодой девушке, которая в 14 или 15 лет покинула свой дом из-за любви к артиллерийскому офицеру. В битве при Москве-реке он был убит. Так как ей некуда было идти, она осталась при части, прислуживая за лошадьми. При Березине она исчезла, скорее всего, погибла [1177].

Немало «полковых дам» следовало и за нефранцузскими частями. Роос, к примеру, упоминает двух жен вахмистров своего полка [1178]. Наконец, были в армии и дети. Каждой роте французской армии было разрешено иметь двух детей в возрасте примерно 12 лет. Они были сыновьями маркитанток или армейских прачек, но (с 1809 г.) обязательно – сыновьями солдата, который был убит или смертельно ранен в бою. Такие «сыновья полков» с 14 лет попадали в оркестр, а в 16 получали барабан.

Трагедия Великой армии 1812 г. стала трагедией не только для мужчин, бывших солдатами, но и для многих детей и женщин.

В гигантском сражении под Бородином все солдаты Великой армии ощутили себя, в той или иной степени, перед лицом смерти. Каждый почувствовал приближение некоего «момента истины», когда, как при яркой вспышке, стали видны все лучшие и все худшие качества солдата и человека. С одной стороны, «привыкание» к смерти, переплетение смерти и быта притупили человеческие чувства, с другой – постоянная угроза собственному существованию не могла не вызывать ярость к жизни и ненависть к врагу, но с третьей – люди как никогда были готовы к тому, чтобы проявить свои лучшие человеческие свойства. «Во время сражения, – утверждают Дж. Киган и Р. Холмс, исследовавшие исторический феномен человека в бою, – человек делается не менее, но более человечным» [1179].

В Великой армии 1812 г. мы ясно можем различить два типа людей по их отношению к смерти. Люди первого типа принадлежали к дворянско-рыцарской знати Первой империи и, если можно так сказать, дышали воздухом, пронизанным славой великих подвигов. Особенно пылко эта жажда славы, отвергавшая и презиравшая смерть, проявлялась среди молодого поколения, взращенного уже в годы Империи. «Они хорошо знали, – пронзительно точно писал о них позже А. Мюссе, – что обречены на заклание, но Мюрата они считали неуязвимым, а император на глазах у всех перешел через мост, где свистело столько пуль, что, казалось, он не может умереть. Да если бы и пришлось умереть? Сама смерть в своем дымящемся пурпуром облачении была тогда так прекрасна, так величественна, так великолепна! Она так походила на надежду, побеги, которые она косила, были так зелены, что она как будто помолодела, и никто больше не верил в старость. Все колыбели и все гробы Франции стали ее щитами. Стариков больше не было, были только трупы или полубоги» [1180]. Именно среди таких людей, как дивизионный генерал Монбрён или молодой су-лейтенант Ф. Ларибуазьер, расцветало подлинное искусство «правильно умирать» [1181].

Второй тип людей, составлявший основную массу армии, значительно реже испытывал страсть к героической и красивой смерти. Это были выходцы из народных низов или из числа людей среднего достатка, менее подверженные экзальтации и рыцарским порывам. Но и среди них мы наблюдаем достаточно высокую психологическую стойкость перед лицом смерти. Чтобы объяснить это, следует, во-первых, вспомнить, что на рубеже XVIII–XIX вв. народные массы Западной Европы все еще были фаталистически равнодушны к смерти из-за обычности и, так сказать, бытовой заданности этого явления [1182], а во-вторых, общий эмоциональный подъем той эпохи, во многом вызванный наполеоновским рыцарством, и в простых французских солдатах смог разбудить героическое начало. «Эти солдаты не боялись смерти, той, которая появлялась внезапно во время опьянения сражением и которая могла стать вечным раем славы», – написал позже Ж. Морван [1183]. Наивная душа французского крестьянина, облагороженная клинком и огнем, являла в те годы удивительные примеры стоицизма и трагического спокойствия перед лицом смерти.

Что думали наполеоновские солдаты о том, куда попадала их душа после смерти, каковы были, так сказать, их некрологические представления? Если оставить в стороне тех, кто искренне пребывал в лоне той или иной церкви, и обратиться к представлениям основной массы французских солдат, то материала окажется поразительно немного. Все говорит о том, что солдаты Франции не часто задумывались об этом вечном вопросе. И все же одна черта прослеживается определенно – она перешла в наследство от Революции. В те годы «многим людям, чей ум был возбужден несчастьем, героизмом и славой, бессмертие представлялось как прекрасное свидание героев всех веков» [1184]. Деизм, рожденный Революцией, постоянно смешивал бессмертие души с бессмертием славы. Небо являло собой своего рода «невидимый Пантеон, где обитал бог, но ключи от него – в Руках Революции, и она открывает двери тем, чье чело она сама отметила знаком бессмертия» [1185]. Эти представления не только сохранились, но и усилились благодаря Власти и общественным настроениям в годы Империи. Культ героев, павших за Францию и Империю, воплотившийся в торжественных церемониях погребения, в сооружениях памятников и речах, в широком распространении оссиановских мифов среди читающей публики, утвердил в умах и сердцах многих солдат образ Елисейских полей, где непременно встречаются бессмертные души героев. Ф. Н. Глинка, оказавшийся в 1814 г. в Париже перед Домом инвалидов, удивительно точно уловил эти настроения, воплотившиеся в стройных архитектурных формах. Ему сразу пришло на ум «описание Валкала в “Северной Эдде”», то, какие награды «сулили северные баснословия» «героям своим в будущей жизни». Валкал был «жилищем радости», куда уносились души храбрых [1186].