Роберт Круз - За пророка и царя. Ислам и империя в России и Центральной Азии

При изучении государственного вмешательства в мусульманские семейные споры видно, до какой степени и имперские чиновники, и мусульманские ученые пытались контролировать выступления мирян с просьбами о вмешательстве государства. Обе стороны искали точки соприкосновения между государственным и исламским правом в своих собственных целях. Мусульманские ученые со своей стороны видели в государственной власти инструмент систематизации применения специфических толкований ханафитской правовой школы, выдвигая в качестве «традиционных» те интерпретации, что вытекали из этого совпадения интересов.

Как и в других областях политики в отношении ислама, меры, выработанные для поднятия авторитета улемов, вместо того порождали жаркие споры. Важнее всего, что они создали сложную систему применения исламских правовых решений, относящихся к семье. В первые десятилетия XIX в. участие мусульман в этой апелляционной структуре закрепило роль имперских учреждений как пространства для исканий мусульманами Божией воли в самой личной из дискуссионных областей.

Но к 1850‐м гг. недовольство властей этой зависимостью от мусульманских юристов привело к важному сдвигу. Царские чиновники под влиянием нового антиклерикального духа, направленного против улемов, начали обращаться к своим собственным немусульманским ученым, изучившим новое европейское востоковедение. С этой точки зрения не мусульманские посредники, а тексты давали ключ к пониманию норм, связывавших мусульманские семьи с имперским порядком. Эксперты в этой области переформатировали дискуссию об исламских правовых интерпретациях, которую российские власти, как и английские в Индии, все чаще рассматривали как вопрос выявления наиболее аутентичных «кодексов». Но подход царских властей в основных аспектах оставался прежним. Целью МВД по-прежнему было упорядочение мусульманской семьи в соответствии с шариатом, даже когда сами мусульмане оспаривали верность его интерпретации.

Хотя средневековые русские князья вступали в брачно-политические союзы с соседними мусульманскими ханствами, только в XVIII в. правительство обратило внимание на внутренний порядок в среде своих мусульманских подданных. В 1744 г. оно попыталось установить минимальный брачный возраст. В Уфимской и Оренбургской губерниях чиновники стремились регулировать браки между мусульманскими подданными из разных административных категорий. Они опасались, что браки между казахами, башкирами и татарскими мигрантами из Казанской губернии могут привести к опасным политическим альянсам или тайным обращениям [214] Асфандияров А. З. Башкирская семья в прошлом (XVIII – первая половина XIX в.). Уфа: Китап, 1997. С. 51; Витевский В. Н. И. И. Неплюев и Оренбургский край в прежнем его составе до 1758 г. Т. 2. Казань: Типо-Литография В. М. Ключникова, 1897. С. 416. .

Но и мусульмане привлекали внимание к царившему у них, по их словам, беспорядку. Мужчины просили помощи в конфликтах с непокорными женщинами, несмотря на то что отвергали официальное вмешательство в другие аспекты их жизни. В 1746 г. один чиновник из Уфы доложил, что часто получает доносы от мужей на жен, которые творят всякого рода «непотребность», в частности покидают мужей. Из прошений, направленных в екатерининскую Уложенную комиссию в 1767–1768 гг. от жителей Свияжского уезда Казанской губернии, видно, что мусульмане-мужчины смотрели на режим как на гарант определенной концепции брака. Причина многих споров заключалась, по словам просителей, в том, что женщины действовали против воли своих мужей. Они принимали от жениха или мужа деньги и другое домашнее имущество в качестве брачного выкупа ( калым ), но затем бросали своего нареченного или выходили замуж за другого мужчину, не возвращая выкуп. Просители жаловались, что эта проблема сохраняется из‐за того, что у мусульманских властей нет полномочий по принуждению. Когда женщины отказываются возвращать калым, «принуждены бываем мы просить на таковых в канцеляриях судом; но как на то российских законов не имеется, отсылаемы бываем мы по произведении судов для разобрания к нашим абызам». Просители добавляли, что многие женщины даже «крестятся в российскую веру», чтобы не возвращать денег, и «отчего претерпеваем мы татары напрасные убытки и разорение». Они просили, чтобы женщин законом обязали возвращать долг, и даже требовали, чтобы мужчины могли добиваться возврата «по закону нашему у своих абызов» и чтобы власти «в судебных российских местах в том нас татар не судить». Они соглашались на то, чтобы женщины, удержавшие калым через переход в православие, привлекались к суду в государственных судебных инстанциях, но просили, чтобы затем власти выдавали этих женщин « неудержно » [215] Цит. по: Асфандияров А. З. Башкирская семья. С. 68; Материалы Екатерининской Законодательной Комиссии: Сборник Императорского русского исторического общества. 1903. Т. 115. С. 402. .

По мере того как эта сеть государственных судов после 1775 г. охватывала все больше губерний, все больше мусульман начинали видеть в ней инструмент в борьбе против супругов и соперников. Суды часто воспринимались как продажные, дорогостоящие и затратные по времени и не сразу вытеснили менее формальные механизмы улаживания ссор в махаллах. Тем не менее они привлекали тяжущихся, которые могли прибегать к судебным органам вне государственного контроля. Екатерина и ее наследники позволили многим народам судить дела самого разного рода в соответствии с «обычаем».

Поэтому, чтобы оградить «инородцев» от злоупотреблений имперской правовой системы, закон 1822 г. вновь подтвердил право подданных из этой административной категории оставаться неопределенное время под юрисдикцией «обычного права» [216] См.: Slezkine Yu. Arctic Mirrors: Russia and the Small Peoples of the North. Ithaca: Cornell University Press, 1994. С. 80–92. . Законодатели воспринимали эту уступку как временную меру, ожидая, что народ разовьет правосознание и постепенно примет европейские правовые принципы.

Тем временем режим сохранил за собой полномочия определять границы области обычая. Обеспечение права апелляции размывало грань между обычным и царским правом. Российские самодержцы выражали презрение к кодификации законов, независимому судейскому корпусу и вообще юристам. Но со времен Петра Великого правители пропагандировали свое верховенство как стражей правосудия, источники «благополучия» и «счастья» своих подданных. Поэтому, когда в 1802 г. мусульмане-мишари и тептяри в Оренбургской губернии жаловались на «притеснения, жестокости и разорения» со стороны местного земского суда, царь приказал военному губернатору Н. Н. Бахметеву открыть эти «злоупотребления» и положить им конец, «чтобы безгласный и отдаленный сей народ не был отчужден от силы и покровительства общих законов» [217] Wortman R. S. The Development of a Russian Legal Consciousness. Chicago: University of Chicago Press, 1976; Он же. Scenarios of Power. ПСЗ. Т. 27. № 20231. 11 апреля 1802. С. 106–107. . Таким образом император защищал всех своих «детей» от несправедливости.