Валерий Попов - Мой Невский [Прогулка по главному проспекту] [litres]

В 1988 году из Парижа в Петербург привезли последнюю поэтессу Серебряного века, подругу Гумилева, Ирину Одоевцеву и поселили в этом доме, только что прошедшем капитальный ремонт, в бывшем служебном флигеле в длинной несуразной квартире, бывшей коммуналке, окнами во двор. Так было надо. Мол, у нас все в порядке, и эмигранты теперь едут назад.

Когда-то Одоевцева была знаменита, мало того – очаровательна. Настоящее ее имя – Рада Густавовна Гейнике. Ее отец, Густав Гейнике, был богач. Раннюю юность она прожил у отца в Риге, и о бурных событиях своего отрочества и ранней молодости она рассказала в романе «Ангел смерти» и книге «Девять повестей». В 1918 году она приехала в Петербург и сразу оказалась среди молодых писателей и поэтов, входивших в студию «Цех поэтов», которой руководил Гумилев. Чуковский, хорошо ее знавший, вспоминал: «Она была женщиной с примечательной внешностью: гибкая, тонкая, с узким лицом, с узкими длинными пальцами, с пышнейшей короной темно-рыжих волос цвета старой бронзы, с зеленовато-голубыми глазами, очень тонкой кожей той особой белизны, которая бывает только у рыжих».

В одной из своих ранних баллад она говорила о себе как о перевоплощении кошки. Гумилев в посвященном ей стихотворении «Лес» называл ее «женщиной с кошачьей головой»…

«Она в своей стремительной кокетливой речи не произносила по крайней мере половины букв русской азбуки – что почиталось признаком величайшей изысканности. Она была всего только юной студисткой, а важные члены студии, признанные поэты студистов, почти не замечали и держали себя с нами свысока. И вдруг все переменилось. Рада Гейнике, сделавшись Ириной Одоевцевой, стала центром всего примыкавшего к «Цеху поэтов» круга, стала душой этого круга, предметом его восхищения и почитания.

Все знали тогда посвященное ей стихотворение Гумилева «Лес», которое заканчивается так:

А Георгий Иванов влюбился в нее пламенно, бурно и так, что об этом сразу узнали все. Он бегал за ней и робел перед нею, и помню, отец мой с удивлением говорил мне, что не ожидал в нем способности так по-мальчишески робко и простодушно влюбиться в женщину. Через несколько месяцев он женился на ней».

В 1921 году, после ареста Гумилева, арестовывали и причастных, и непричастных – и Одоевцева с Ивановым уехали за границу.

Большой знаток петербургской истории и литературы, автор замечательной книги «Невская першпектива», Серей Сергеевич Шульц, написал:

«Ни их стихи, ни их проза не публиковались в советских изданиях, но кое-что доходило до нас. В 1953 году мне удалось достать сборник воспоминаний Георгия Иванова «Петербургские зимы», изданный в 1952 году в Нью-Йорке издательством имени Чехова, и вместе с этой книгой – и перепечатки многих его стихов, написанных за рубежом».

…Когда наступила оттепель, все уехавшие вернулись – в основном, правда, только своими книгами. Кому из них не хотелось увидеть Родину? Даже Набоков, один из самых высокомерных, писал о этом пронзительные стихи. Одоевцева успела вернуться живой.

Ей было за девяносто, но она оставалась блистательна, как всегда, и в квартире окнами во двор сразу же расцвел вокруг нее замечательный светский салон. Все, кто что-либо значил в литературе, были милостиво приняты ею. Долгожданная «смычка современности с Серебряным веком» произошла в этом доме, и я в этом участвовал. Одоевцева успела здесь выпустить свои превосходные мемуары – «На берегах Невы» и на «Берегах Сены», они рисуют прожитую ею жизнь отнюдь неблагостно, многие знаменитые ее современники порой изображены несколько нетрадиционно…

Когда она умерла, не оставив наследников, ее квартиру по действующему тогда закону должен был унаследовать писатель – и им оказался я. При социализме писатели зависели от власти, и такому сомнительному в их глазах автору, как я, квартиру бы не дали – а при капитализме квартиры на Невском задаром не раздают. А я проскользнул в узкую щель между социализмом и капитализмом, когда твердые законы советской власти еще действовали, но самой власти уже не было, и она не препятствовала моим планам.

Зато уж об этом доме, привольно раскинувшемся на две лучших в мире улицы – Невский и Большую Морскую – я знаю все. До его постройки как раз на этом месте была центральная часть деревянного Зимнего Дворца императрицы Елизаветы Петровны, дочери Петра I. В середине 1760-х обветшавший дворец был разобран. Известно, что затем именно здесь была мастерская Фальконе, работавшего над Медным всадником. Екатерина II поручила создать на этом месте дворец к восемнадцатилетию великого князя Павла Петровича, своего сына, будущего императора. Архитектор Фельтен создал проект здания, схожего с недавно построенным домом 15. Но дворец по неясным причинам построен не был.

Затем на этом месте по проекту архитектора Николая Львова предполагалось построить огромное здание «Кабинета Ея императорского Величества», которое должно было включать в себя все дворцовые службы. Но Екатерина Великая скончалась, и стройка не началась.

Не было осуществлено и распоряжение императора Павла о постройке на этом месте театра, хотя проект создал Винченцо Бренна. Сумма, отпущенная на строительство, была растрачена. Какое-то просто заколдованное место: островок вольнолюбия, доказывающий еще раз, что власть самодержцев в России отнюдь не всесильна, даже в столице! От начатых но незаконченных работ здесь долго оставался котлован, и дети из соседних домов (надо понимать, дети прислуги) после дождей катались по нему на плотах.

И я рад, что здесь не построено очередное государственное учреждение. Иначе здесь не жить бы ни Ирине Одоевцевой, ни мне.

В 1804 году купцы-чаеторговцы братья Чаплины построили здесь большой дом, сохранившийся до настоящего времени. Старожилы до сих пор зовут его «чаплинским», хотя версии этого названия я слышал самые удивительные. По непроверенным данным, дом строил малоизвестный архитектор Беретти. Получился могучий красавец в стиле строгого классицизма, ставшего главным стилем при Екатерине II.

Знаменитый чаплинский магазин, торговавший не только чаем, но и «драгоценными плодами дикой промышленности сынов зимы – Камчадала, Алеута и Канадца», как писал Фаддей Булгарин, располагался в первом этаже на углу Невского и Большой Морской. Хозяева жили здесь же, а верхние квартиры сдавали.