Юрий Алексеев - Освобождение Руси от ордынского ига

Обращение автора «Послания» к древним авторитетам и особенно к образам отечественной истории весьма симптоматично. Архиепископ без сомнения достаточно хорошо знал строй мысли своего адресата. Одной из основных черт политико-идеологической концепции нового Русского государства была историческая преемственность — осознание живой реально-исторической связи с прошлым Русской земли. [496] Интерес к отечественной истории был, видимо, характерной чертой великого князя («их же паче нас ты веси»). Любопытно и обращение к авторитету «Димокрита» — просвещенному русскому человеку эпохи европейского Возрождения, видимо, был не чужд и интерес к античности. [497]

Особенно подробно «Послание» останавливается на образе Дмитрия Донского, приводя его в качестве прямого примера для подражания. «Он не усумнеся и не убояся татарского множества, не обратися вспять, не рече в сердце своем: "…жену имею и дети и богатство многое, еще и землю мою возмуть, то инде вселюся", — но без сомнения вскочи в подвиг и поперед выеха».

Этот текст «Послания» также находит прямой отклик в рассказе Софийско-Львовской летописи. «Злые советники» (Мамон и Ощера) «мня тем безроку смерть бьющимся на бою и помышляюще богатство много и жену и дети». В своих советах великому князю эти бояре также прибегают к историческим параллелям: «Ужас накладываючи, вспоминаючи, еже под Суздалем бой отца его с татары, како его поимаша татарове и биша. Тако же егда Тахтамышь приходил, а князь великий Дмитрий Иванович бежал на Кострому, а не бился с царем». Это прямая параллель — антитеза «Посланию». Исторические образы и примеры использованы в противоположном смысле; один и тот же реальный образ Дмитрия Донского трактован с обратной точки зрения. Идейно-смысловая, логическая связь «Послания» с рассказом представляется несомненной. В битве идей и мнений обе стороны опираются на исторические параллели: дела отцов живут в сознании потомков, активно участвуют в его формировании. Но если «злые советники» используют в своей капитулянтской пропаганде образы близкого прошлого унижения перед ханом, то автор «Послания» апеллирует к героическим страницам давней и недавней истории, вписывая современную ему действительность в широкую историческую панораму.

Следующий конкретный момент «Послания» — вопрос о «клятве». «Аще ли же мне любоприши и глаголиши, яко под клятвою есмы от прарадителей, еже не поднимати рукы против царя стати… иже прощаем, и разрешаем, и благословляем, яко уж святейши митрополит, такоже и мы и весь боголюбивый собор…». В отличие от других исторических реалий этот текст не находит никаких, даже самых отдаленных, аналогий в других памятниках — даже в летописях, явно зависимых от текста, логического строя и фразеологии «Послания». Более того, все известные источники, как летописные, так и документальные (такие как посольские списки в Крым), единодушны в том, что к 1480 г. Русское государство ни фактически, ни формально не признавало старую традицию зависимости от Орды, не считало себя «под клятвою… от прародителей, еже не поднимати рукы против царя». Со времен Дмитрия Донского с этим «царем» велись многочисленные войны, наполнившие собой долгий, столетний период русской истории. Невозможно себе представить, чтобы великий князь, вступивший на престол без ярлыка, ни разу не побывавший в Орде, в течение ряда лет не плативший «выхода», тщательно готовившийся к борьбе с Ахматом и уже имевший опыт боевых столкновений с ним (под Алексином), мог реально, всерьез считаться с этой «клятвой», ставшей частью отрицаемой им «старины».

Представляется, что вопрос о «клятве», не нашедший никакого отклика в других источниках, — не более чем ораторско-эпистолярный прием, [498] нужный автору для введения в текст «Послания» длинного ряда нравоучительных сентенций и параллелей, имеющих определенную моральную и познавательную ценность, но не связанных по существу с историческими реалиями «Послания».

Наконец, последний реальный текст «Послания» конкретно связан с первыми боями на Угре: «…радуем бо ся и веселимся, слышаще доблести твоя крепость и твоего сына, Богом данную ему победу и великое мужество и храбрость, и твоего брата, государей наших, показавших против безбожных сил агарян…». Это место «Послания» представляет большой интерес. Оно позволяет точно датировать памятник: он написан после того, как в Москве узнали о боях на Угре и об отражении первого натиска Ахмата (т. е. о боях 8–11 октября, по данным Вологодско-Пермской летописи). «Послание» написано, таким образом, около 15 октября [499] и могло быть доставлено адресату около 20-го того же месяца. Андрей и Борис еще не подошли, на Угре продолжалась перестрелка, шли переговоры с Ахматом, не исключалось выступление Казимира, ожидалось решительное сражение… В этих условиях характерна оценка, данная архиепископом первым боям в устье Угры, — это победа, «возвеселившая сердца» москвичей. Успешное отражение первого натиска Ахмата не могло не повлиять на настроение жителей столицы, на моральное состояние войск и их руководства. Этот точно фиксированный момент реальной исторической действительности дает своего рода ключ к анализу и оценке других исторических текстов «Послания».

Как видим, конкретные реалии «Послания» далеко не однородны по степени своей исторической достоверности. Автор правдоподобно освещает ход совещания в Москве и верно оценивает значение победы в октябрьских боях на Угре. Он знает о переговорах с Ахматом, но изображает их в публицистическом, а не фактическом плане; реальная действительность служит для него отправной точкой для моральных сентенций и для создания яркой художественной антитезы хищного Ахмата (в действительности охотно идущего на переговоры) и смиряющегося перед ним великого князя (фактически срывающего эти переговоры). Рассуждения о «клятве», которой «от предков» якобы связан великий князь, представляются чистой игрой ума и опять-таки поводом для философско-этических построений.

Какое же место в этом ряду занимают тексты о «злых советниках» и их «льстивых словесах»? Сам факт разногласий в ближайшем окружении великого князя по поводу тех или иных конкретных мер в связи с нашествием Ахмата представляется достаточно правдоподобным. В этом окружении могли быть (и, по-видимому, были) сторонники компромисса с ханом ценой определенных уступок ему. Но что они конкретно советовали главе Русского государства? Трудно себе представить, чтобы в реальной обстановке конца сентября — начала октября содержанием этих советов могло быть бегство из Русской земли, на чем настаивает «Послание» и идейно зависимый от него рассказ Софийско-Львовской летописи. После отражения Ахмата на Угре в боях 8–11 октября такого рода предложения были бы просто фантастичны. Думается, что, как и в тексте о переговорах с Ахматом, перед нами художественная гипербола, полемическая антитеза по типу «добро — зло», «мужество — трусость».