Норберт Элиас - Придворное общество

При взгляде издали разорение в таких случаях может показаться просто личной неудачей отдельных семейств. И в известном смысле это, конечно, так и есть. Если кто-то проигрывает в беге наперегонки, то это конечно же означает, что лично он не умеет бегать так же хорошо, как его соперники. Но состязания так устроены, что в них, если только они не заканчиваются вничью, всегда бывают проигравшие. Высшие общественные слои с этосом статусного потребления и сколько-нибудь сильной статусной конкуренцией так устроены, что в них всегда есть ряд семейств, которые постепенно разоряются.

Монтескье создал одну из первых социологических моделей в истории Европы, чтобы объяснить ту регулярность, с которой в поле его зрения разорялись дворянские семейства. Этот закат семей «дворянства шпаги» он представляет как фазу в общественной циркуляции семейств в рамках сословий. При этом он исходит из двух предпосылок, характерных для структуры его общества, равно как и для его собственной сословной принадлежности. Он исходит из того, что законодательные и все прочие барьеры, отделяющие друг от друга различные социальные элиты его общества, остаются в неприкосновенности. По его мнению, различия между ведущими сословными группами французского общества, как и между сословиями вообще, стирать невозможно и не следует. Но в то же время он видит, что в пределах этого жесткого каркаса сословий и их элит происходит постоянная циркуляция семейств, одни из которых возносятся, другие — опускаются.

Одной из самых важных границ, отделяющих два отряда знати во французском обществе — «дворянство шпаги» и «дворянство мантии», — от массы народа, является законодательный запрет на участие в каких бы то ни было коммерческих предприятиях. Такой способ приумножения своих доходов считается бесчестным и влечет за собою потерю титула и ранга. Монтескье считает этот запрет полезным и даже совершенно необходимым в абсолютной монархии учреждением. Каждой из элит — такова его аргументация [61]— при таком разделении функций достается соответствующее ей общественное вознаграждение, отличное от того, которое получает каждая другая. Именно это дает им стимул:

«Вознаграждение налоговых откупщиков — богатство, а богатства сами себя вознаграждают. Слава и честь служат наградой той знати, которая не знает ничего, не видит ничего, не чувствует ничего более, кроме славы и чести. Почет и уважение — награда высших судебных и административных чиновников, которые не находят на своем пути ничего, кроме работы и еще раз работы, и которые день и ночь пекутся о благосостоянии королевства».

Из этих замечаний достаточно ясно видно, где находится сам Монтескье. Он принадлежит к последней из названных групп — к «мантии» Соперничество между этой чиновной знатью и «дворянством шпаги» отчетливо выражается в его описании. Он редко отказывает себе в том, чтобы, говоря о «дворянстве шпаги», ввернуть несколько иронических замечаний. Но замечания Монтескье еще сдержанны и мягки в сравнении с тем, что порой говорят друг о друге иные представители двух соперничающих формаций знати. Немногие видят так же ясно, как он, что регулярность, с которой разоряются семейства «дворянства шпаги», — не просто проявление личных слабостей, но следствие общественного положения этих семей, и в особенности — их системы социальных ценностей.

Он замечает прежде всего, как неверно было бы отменять закон, запрещающий дворянам обогащаться посредством торговли. Если бы это сделали, то купцов лишили бы главного имеющегося у них побуждения к тому, чтобы зарабатывать много денег: чем предприимчивее купец, тем выше его шансы покинуть купеческое сословие и приобрести себе дворянский титул. Если с помощью своих богатств он поднимается до статуса «дворянства мантии», то несколько позже его семье удается, быть может, выйти и в «дворянство шпаги». Когда это происходит, она довольно скоро оказывается вынуждена снова уменьшить свои капиталы вследствие соответствующих ее сословному положению расходов. Ибо «дворянство шпаги», говорит Монтескье с легким оттенком иронии, это люди, которые всегда думают о том, как им составить состояние, но которые в то же время думают и о том, что позорно приумножать свое состояние, не начав одновременно растрачивать его. Это та часть нации, которая расходует основной капитал своего имущества на то, чтобы служить нации. Если какая-нибудь семья таким образом разорится, она уступает место другой, и эта другая так же точно вскорости начинает истощать свои капиталы.

Так в модели Монтескье замыкается круг, ведущий от обогатившихся буржуазных семейств, вышедших в знать, к нищающим знатным семействам, членам которых в конце концов приходится, возможно, зарабатывать на хлеб собственным трудом и которые, лишаясь, таким образом, своего ранга и своей гордости, вновь опускаются в буржуазный слой, «в на род». Эта модель упрощает реальное положение дел, но в то же время она наглядно показывает, что наряду с прочными границами между иерархически упорядоченными сословиями и их элитами существует и некоторая социальная мобильность, которая делает возможным индивидуальное восхождение и нисхождение семейств из одного сословия в другое и из одной элиты в другую.

Это сочетание косности и мобильности социальной стратификации невозможно понять, не вспомнив, что оно — в той форме, в какой наблюдает его Монтескье, — составляет интегральный элемент абсолютистского механизма господства во Франции. Людовик XIV в юности на собственной шкуре испытал, в какой опасности может оказаться позиция короля, если сословные элиты, и прежде всего элита «дворянства шпаги» и элита высшего судебного и административного чиновничества, преодолевают свою взаимную неприязнь и общим фронтом выступают против короля. Может быть, он извлек уроки и из опыта английских королей, позиция которых оказалась ослабленной и ненадежной в значительной мере благодаря объединенному сопротивлению дворянских и бюргерских групп. Во всяком случае, упрочение и закрепление имеющихся различий, противоречий и соперничества между сословиями и, в особенности, между сословными элитами, а в рамках этих элит — и между различными рангами и ступенями в их иерархии статуса и престижа были одним из неизменных принципов его стратегии власти. Было совершенно очевидно, — как мы и покажем это подробнее в дальнейшем, — что эти противоречия и ревнивое соперничество между могущественнейшими группами элиты в его королевстве составляли одно из основных условий полновластия монарха, называемого «неограниченным» или «абсолютным» [62].

Продолжительное правление Людовика XIV во многом содействовало тому, что специфическая острота и жесткость, какую приобрели сословные отличия и иные различия социального ранга вследствие того, что король постоянно пользовался ими как инструментами своего господства, стали заметны также в мыслях и чувствах соответствующих групп как существенная характерная черта их собственных убеждений. Жесткая конкуренция за ранг, статус и престиж укоренилась в убеждениях, системе ценностей и идеалах подданных; усиленные и ожесточенные таким образом распри и ревнивое соперничество между различными сословиями и рангами и особенно между элитами этого иерархически устроенного общества, подобно машине на холостом ходу, снова и снова воспроизводятся. Это происходит и после смерти Людовика XIV, преемник которого от сознательной игры на этом балансе напряжений и манипулирования им перешел к гораздо более мягкому и не столь последовательному его использованию. Здесь, как и в других случаях, целые группы людей настолько привыкли к установкам, которые были вызваны к жизни или, во всяком случае, подкреплялись поначалу зависимостью этих людей от других, их подвластностью другим, что социальные напряжения и конфликты превратились в нечто обыденное.