Елена Майорова - В огне революции [Мария Спиридонова, Лариса Рейснер]

И снова возникают вопросы. Что это за пресловутый алмаз, о котором вспоминают почти все современники событий? Тот ли это камень, который «прилип» к рукам Ларисы во время ее работы в Комиссии по учету и охране сокровищ Эрмитажа? Или он появился у нее после взятия остатков золотого запаса царя как подарок 39-летнего Троцкого 23-летней красавице — неизвестно.

Сама журналистка скромно, но живо рисовала свои приключения на благо революции. В те же дни Лариса писала родителям: «Жизнь спешит безумно». Но именно это бешеная круговерть жизни и делала ее для Ларисы такой чарующей.

Читая жизнеописания Ларисы, принадлежащие перу в разной степени пристрастных авторов, представляешь всю жизнь героини как непрерывный подвиг. Известно, что походный быт сближает, служит неисчерпаемым источником умиленных воспоминаний. Георгиевский кавалер, сбежавший из дома мальчишкой на первую мировую войну, 18-летний Всеволод Вишневский в то время был пулеметчиком на пароходе «Ваня-коммунист» и выбрал Ларису Рейснер в прототипы комиссара в «Оптимистической трагедии». Все время своего комиссарства Лариса была на высоте: бесстрашная, безжалостная, находчивая; она — кумир моряков, умеющая и перевязать раненого, и подбодрить загрустившего, а если надо — то и крепко послать по-матерному. Действительно, часть воспоминаний о Ларисе Рейснер прямо-таки восторженна. Молодость, красота, смелость составляли одну половину очарования ее личности; аристократизм и недоступность — другую. Но это подвижничество, разнообразившееся переменой мест и лиц, длилось всего четыре месяца с большими перерывами. Выполнив свой революционный долг, чета Раскольниковых стремилась в Петроград, в гущу политических интриг, поближе к власти.

В Петрограде Раскольников, командующий Балтийским флотом, вместе с Ларисой поселился в Адмиралтействе, в квартире бывшего морского министра. Будуар супруги командующего описал верный паладин Ларисы Всеволод Рождественский. Комната «сверху донизу затянута экзотическими тканями. Во всех углах поблескивают бронзовые и медные Будды калмыцких кумирен и какие-то восточные майоликовые блюда. Белый войлок каспийской кочевой кибитки лежал на полу вместо ковра. На широкой и низкой тахте в изобилии валялись английские книги, соседствуя с толстенным древнегреческим словарем. На фоне сигнального корабельного флага висел наган и старый гардемаринский палаш. На низком восточном столике сверкали и искрились хрустальные грани бесчисленных флакончиков с духами и какие-то медные, натертые до блеска сосуды и ящички, попавшие сюда, вероятно, из калмыцких хурулов». В этом будуаре Лариса принимает гостей — в роскошном халате, прошитом тяжелыми золотыми нитями, и «если бы не тугая каштановая коса, уложенная кольцом над ее строгим пробором, сама была бы похожа на какое-то буддийское изображение».

Зимой страшного 1920 года, когда на улицах от голода падали и умирали люди, прекрасная Лариса устраивала в Адмиралтействе приемы. На них приглашались ее многочисленные знакомые из литературных кругов и богемы. Недоедающие, закутанные в нелепые одежки, давно отвыкшие от подобной роскоши и блеска, гости неловко топтались на сверкающем паркете и боялись протянуть руки за изысканным угощением — душистым чаем и бутербродами с икрой. Некоторые удостаивались особой чести — посетить темно-красный салон, «где пьют уже не чай, а ликеры. Удовольствие выпить рюмку бенедиктина несколько отравляется необходимостью делать это в обществе мамаши Рейснер, папаши Рейснер и красивого нагловато-любезного молодого человека — «самого» Раскольникова», — писал Георгий Иванов.

Однажды выхоленная оживленная Лариса пожаловала в гости к Ахматовой — в модной одежде, шикарной шляпе, шелковых чулках. Так хотелось душевно обнажиться, покаяться — почти «увела» мужа у знаменитой поэтессы — и в то же время продемонстрировать такую счастливую и восхитительную себя. Она принесла с собой продукты. Однако через некоторое время по ее же приказу Гумилев был лишен полагавшегося ему пайка — боль в сердце не утихла. Несмотря на замужество, Лариса в глубине души по-прежнему чувствовала себя брошенной.

Ей неизменно требовались новые пленники ее красоты; постоянно было необходимо восхищение и преклонение окружающих — ими подпитывалась ее энергия. Бездействие сокрушало ее, банальность угнетала, скука убивала. Влекло только свежее, неизведанное, нетривиальное. Ее современники, родственники, знакомые, друзья добавили свои штрихи к портрету Ларисы: она, безусловно, обладала психологическим богатством, тонким умом и наблюдательностью. Любила все яркое, даже резкое, с трудом сдерживала свои порывы; проскальзывали в ней склонность к театральности и некоторая доля сентиментальности — легко пробивалась на слезы. Всегда резкая в суждениях о других, она не терпела никаких замечаний в свой адрес.

Как-то Лариса обещала трем обожавшим ее поэтам, что на балу-маскараде в Доме искусств появится в бело-голубом платье по эскизу Бакста для балета «Карнавал». И она в нем явилась, несмотря на то, что бесценное платье было подлинной театральной драгоценностью и охранялось в Мариинке целой командой гардеробщиц и портных.

Всеволод Рождественский вспоминал: «И вдруг прямо перед собой у входа я увидел только что появившуюся маску в пышно разлетавшемся бакстовском платье. Ее ослепительно точеные плечи, казалось, отражали все огни зала. Ореховые струящиеся локоны, перехваченные тонкой лиловой лентой, падали легко и свободно. Ясно и чуть дерзко светились глаза в узкой прорези бархатной полумаски. Перед неизвестной гостьей расступались, оглядывали ее с восхищением и любопытством. Она же, задержавшись с минуту на пороге, шуршащим облаком сразу поплыла ко мне.

— Мы танцуем вальс, не правда ли? — прошептал надо мной знакомый голос, и узкая, действительно прекрасная рука легла на мое плечо… Колдовские волны «Голубого Дуная» приняли нас на свое широкое, неудержимо скользящее куда-то лоно.

— Ну, что? Не была ли я права?»

Об этом бале сохранилось множество воспоминаний — такое сильное впечатление он произвел на современников.

Много лет спустя, в эмиграции, свидетельница литературной и культурной жизни тех лет Анна Элькан рассказывала: «…в январе 1921 года устроили костюмированный бал, на котором блистала Лариса Рейснер, красавица, дочь профессора Рейснера и жена комиссара Балтийского флота. На этом балу были решительно все, кто еще оставался в Петербурге… Гумилев стоял в углу и ухаживал за зеленоглазой поэтессой с бантом в рыжеватых кудрях (Ириной Одоевцевой)».

В личном распоряжении Ларисы Михайловны был «огромный коричневый автомобиль Морского штаба». В этом она почти сравнялась с Григорием Зиновьевым. Тот тоже разъезжал в роскошном автомобиле, сидя на коленях у матросов-охранников, и по воспоминаниям очевидцев, полным розовым лицом и кудрявой шевелюрой весьма напоминал старую даму в буклях.