Елена Майорова - В огне революции [Мария Спиридонова, Лариса Рейснер]

Но Лариса не воспользовалась предложением Майского, возможно потому что в это время в очередной раз потеряла ребенка. Уже третий раз ее попытка стать матерью терпела неудачу. По словам врачей, сохранить беременность можно было, лишь соблюдая постельный режим. Но на такую жертву неугомонная женщина пойти не могла. С присущим ей темпераментом и убежденностью она обвиняла в выкидыше мужа. Раскольников всеми силами пытался загладить свою вину, хотя она, главным образом, заключалась в том, что он так и не смог заменить ей любимого поэта.

Несмотря на то, что супруги увлеченно и плодотворно занимались литературным творчеством, существование в Кабуле для Ларисы становилось все нестерпимее.

Желание вернуться на родину становилось непреодолимым. Лариса пыталась повлиять на Троцкого и убедить наркома вызвать их обратно в Россию. «Лучшие годы уходят — их тоже бывает жалко, особенно по вечерам, когда в сумерки муллы во всех ближних деревнях с визгливой самоуверенностью начинают призывать господа бога» — писала она. «Совсем не хочу жаловаться, в конце концов, и Феде надо было когда-нибудь передохнуть, вылезти из бумаг, заседаний и воспалений легких — но два года, два года в розах, в состоянии пассивного наслаждения мертвым миром — это из любого сделало бы мрачного пессимиста, мизантропа и самоубийцу. Итак, Лев Давыдович, итак, дорогой Лев Давыдович, если где-нибудь в Вашем присутствии будут говорить о «мятежной чете», если кто-нибудь станет утверждать, что в Кабуле Раскольникову чудно живется, что он совершенно счастлив под древом дипломатического добра и зла, с которого на его голову падают то кислые, то сладкие плоды, что он с успехом и удовольствием может просидеть в своем концентрационном Кабуле еще года два, вспоминая бурно проведенную молодость, укрепляя свое здоровье и отравляя мирные досуги своего собрата и партнера английского посла, если Вам придется услышать что-либо подобное — то, пожалуйста, выступите в нашу защиту, ибо и в розовом варенье можно скиснуть и потонуть, и о профсоюзах вспомнить с глубочайшей, хотя и несколько запоздалой нежностью, два года рассматривая вечный снег гор и пену цветущих садов из канареечной клетки… Ну, крепко, крепко жму Вашу руку. Л.».

Письма Ларисы — предмет литературной прозы в миниатюре.

Супруги Раскольниковы каждый по отдельности, продолжали бомбардировать Льва Троцкого, ведавшего Наркомотделом, письмами с просьбой об отзыве из Афганистана. Лаконичные письма Федора: «Заброшенные в дикие горы, с ненадежной, а сейчас даже оборванной радиосвязью, мы ведем отшельническую жизнь в нашем советском монастыре. А, в общем, страна дикая, некультурная и, несмотря на соседство клокочущей в предвестии революции Индии, меня, как бродягу, уже тянет в другое место» — заканчиваются неизменным «коммунистическим приветом».

Троцкий молчит — его несравненно больше, чем судьба бывшей любовницы, заботят результаты проходящей в то время «партийной чистки». Практика, как и название этого мероприятия, была заимствована большевиками у якобинцев, которые осуществляли нечто подобное в год своего пребывания у власти (1793–1794). Сознавая, что к правящей партии примазалось достаточное количество карьеристов, не исполненных соответствующих «республиканских добродетелей», и что наоборот, какое-то количество старых якобинцев разложилось и таковые добродетели утеряло, якобинцы ввели нечто вроде клубного суда, на котором каждый должен бы отчитаться в своей деятельности до и во время революции. Любой партиец мог задавать вопросы и сообщать компрометирующие факты о проверяемом. Сочтенный недостойным исключался из числа якобинцев, что, как правило, служило прелюдией к аресту и казни. В 1922 году перед Центральной комиссией, городскими и районными комиссиями большевиков ставилась задача освободить партийные ряды от выходцев из других партий, причем наиболее опасными были признаны бывшие эсеры и меньшевики. Другой категорией вычищаемых являлись кулацко-собственнические и мещанские элементы из крестьян и уездных обывателей, а также советские служащие — представители буржуазной интеллигенции. По отношению к последним рекомендовалось проявлять особую бдительность и строгость.

Михаил Рейснер в письме к дочери радуется, что она далеко, ибо ее «расовая красота и природные дарования» могут явиться поводом для исключения из рядов партии.

Действительно, с момента своего установления революционный режим натолкнулся на сопротивление в различных слоях общества, в том числе и в научных. Часть ученых с энтузиазмом поддержала большевиков, как это сделали, например, К.А. Тимирязев и П.П. Кащенко, И.В. Мичурин, И.М. Губкин, К.Э. Циолковский, Н.Е. Жуковский. Старый приятель Рейснеров Бехтерев, тоже продолжал активно работать в основанном им институте, а в возрасте около 70 лет даже женился на племяннице Генриха Ягоды Берте Яковлевне Гуржи.

Однако большинство ученых и литераторов оказалось в оппозиции.

«Для пробы» за рубеж выпустили Константина Бальмонта. И он, опьянев от свободы, подвел всех других, желавших уехать: несмотря на обещание, данное лично Луначарскому — не критиковать советскую власть — немедленно сделал несколько резких антисоветских заявлений. Сразу же приостановили оформление выездных документов Вячеславу Иванову, Андрею Белому, другим известным деятелям литературы и искусства, даже молодому ученому Александру Чижевскому, приглашенному на стажировку в Швецию нобелевским лауреатом Сванте Аррениусом.

«Старые закоренелые индивидуалисты-аристократы от литературы» Дмитрий Мережковский, Зинаида Гиппиус и их «друг дома» и единомышленник Дмитрий Философов давно обсуждали варианты бегства. Зимой 1919 года, получив мандат на чтение лекций красноармейцам по истории и мифологии Древнего Египта, Мережковский смог легально выехать из Петрограда, и в конце декабря четверо беглецов (включая Вл. Злобина, бывшего поклонника Ларисы, ныне секретаря Гиппиус) со скудным багажом, рукописями и записными книжками отправились в Гомель. При этом писатель не выпускал из рук сборник с надписью: «Материалы для лекций в красноармейских частях». Путь был нелегким: им пришлось провести четверо суток в вагоне, «полном красноармейцами, мешочниками и всяким сбродом» и пережить ночную высадку в Жлобине в 27-градусный мороз. После недолгого пребывания в Польше в 1920 году Мережковские навсегда уехали во Францию. Философов, сблизившийся с Б.В. Савинковым, остался в Польше для продолжения борьбы с большевизмом.

В 1922 году, во время конференции в Рапалло, распространился слух о переговорах Святого Престола с представителями советского правительства о заключении конкордата. Газеты печатали отчеты о рауте и фотографии, на которых кардиналы сняты пьющими с советским комиссаром по иностранным делам Чичериным за здоровье Ленина. Дмитрий Мережковский обратился к Пию XI с письмом, в котором не мог скрыть возмущения. «На святой земле Италии, — писал он в этом письме, — служители Западной Церкви рукой, касавшейся Св. Даров, пожимают окровавленную руку величайших в мире убийц и святотатцев. Ведают ли, что они творят?» Мережковский предупреждал Папу, что, если «дело тьмы» совершится, конкордат между Святым Престолом и интернациональной бандой, именующей себя «русским советским правительством», будет подписан, соединение церквей, о котором мечтали лучшие русские умы, станет навсегда невозможным. В заключении он выражал надежду, что Бог этого ужаса не простит — ведь по сути наместник Христа благословил царство Антихриста.