Олег Будницкий - «Права человека и империи»: В. А. Маклаков - М. А. Алданов переписка 1929-1957 гг.

Из всего предыдущего Вы, дорогой Василий Алексеевич, видите, что «взаимным непониманием» я не страдаю: я Вас понимаю! Хотел бы, чтобы и Вы поняли, как далек я от «непримиримости», свойства, которого у меня вообще никогда не было, что явствует из всей моей политич[еской] жизни. Но кроме непримиримости есть еще ТВЕРДОСТЬ в защите СУЩЕСТВА того, что считаешь целью своей пол[итической] работы. Моя цель была: преображение России в страну народоправства (в любых го[сударственных] формах), что в России не могло случиться без глубокого, коренного социального перерождения. Посему «новый соц[иальный] строй» в России, с которым Вы только теперь примирились, был зачат (национ[ализация] земли) февральской свободой, за что эту новорож[денную] свободу и возненавидели будущие носители «белой мечты». Не только большевики слева, как писал Черчилль {292}, но и большевики СПРАВА, — «вырвали из рук русского народа победу». Кто же, рискуя собой, изменял национальному долгу и долгу защиты вечной России?! — Временное Правительство и с ним Вы, его посол. Как же сейчас Вы пишете, что методы тот[алитарной] диктатуры оказались целесообразнее для защиты и победы, чем «свобода» Вр[еменного] Прав[ительства]?! Ведь свободная Россия была рождена в бурю войны, в развале распутиновщины, и считала свою жизнь еще месяцами и все-таки НЕ пустила немцев ни на шаг дальше линии осени 15-го года, приковала к русскому фронту больше Герман[ских] войск, чем раньше, и сделала невозможной победу Германии. А тот[алитарная] диктатура прежде, чем победить, увидела германца у Москвы и Питера на 25-ом году своей жизни, 10 с лишком лет террором, голодом и холодом строя чудовищную военную машину?!.. Милый Василий Алексеевич, я пишу Вам об этом не в порядке «обиды». А как пример отрицательного, что умоляет силу Ваших доводов не потому что в дан ном случае они направлены против демократ[ического] правительства (которое, впрочем, Вы никогда не признавали «настоящим правительствам»), а потому что в Ваших речах и статье есть иногда положения и доводы, которые ослабляют Ваши собственные блестящие доводы в защиту права, правды и свободы. Приведу еще пример. Вы убеждаете Кремль начать (по-вашему — продолжать) спуск на тормозах. А тут же приводите Токвиля: плохие правительства исчезают, когда начинают исправляться {293}. Это в перевернутом виде Ваша же мысль о большевиках — помните? Вы мне говорили, когда я допускал возможность «эволюции»; нет, говорили Вы, большевики на опыте Н[иколая] II поняли, что самовластие никогда не должно уступать. Какой же вывод сделают из Вашего Токвиля в Кремле? И какой вывод сделает патриотич[ески] взвинченный «советский» человек из Вашего утверждения, что диктатура, как система, лучше для обороны страны, чем демократия?! А ведь выводы этого «советского» человека для всех нас самое важное. И еще. Вы сводите Ваши старые счеты с «четырехвосткой», противопоставляя ей советскую систему. Но ведь ЕДИНСТВЕННОЕ новшество Сталин[ской] конституции (36 г.) и заключается в том, что он уничтожил советскую, т. е. куриально-классовую систему выборов и ввел эту самую «четырехвостку». Ведь в Вашей аргументации доказательство (на основании самой констит[уции] 36 г.), что в России уже нет советской системы; что формально там уже существует общенародная внеклассовая система местного самоуправления и народного представительства; что нужно только отменить монополию партии на кандидатские списки для того, чтобы произошло МИРНОЕ преобразование страны — такое доказательство прозвучало бы у Вас сильно и убедительно…

Вот я и думаю, что между «непримиримостью» и примиримостью должна стоять ТВЕРДОСТЬ не только в защите прав личности, но и в аргументации этой защиты. «Мы думаем, — пишет мне один ближайший к Вам человек, — что если коммунисты сумели и восстановить, и защитить государство, то сделали они это за счет порабощения населения, которое, м. б., и не понимает, КАК оно порабощено». При этих внутренних мыслях, не слишком ли много ВНЕШНИХ уступок сделали наши единомышленники в Париже?! Только это сомнение нас и тревожит иногда. Но у меня есть какое-то чувство, что наш Париж уже решил «ДАЛЬШЕ НИ ШАГУ»!

Машинопись. Подлинник.

HIA. Maklakov. 8-17.

В.А. Маклаков — М.А. Алданову, 11 июля 1945

Париж, 11 Июля 1945 г.

Дорогой Марк Александрович,

Я пользовался каждым случаем, чтобы довести до Вашего сведения, что для того, чтобы я мог хлопотать о Вашей визе, необходимо, чтобы Вы сами через местного французского консула ее попросили. Только когда эта Ваша просьба сюда дойдет, я могу ее поддерживать. Потому надо было и меня тотчас об этом уведомить. Теперь я уезжаю на отдых; больше не могу. Если Вы все-таки хотите ехать сюда — сейчас перспектива не солнечная — известите меня по адресу бюро.

Я принял все меры, чтобы это было сделано и без меня.

Ваше письмо я по прочтении немедленно передал адресату, Титову; но я как его ни просил вернуть его мне на время для ответа Вам, он это сделал только сейчас, за 3 дня до отъезда. Буду отвечать Вам суммарно. Впрочем, все теперь как будто разъяснилось и для Вас, да и для нас.

И сейчас я отвечу по нескольким пунктам.

Хочу, во-первых, рассеять недоразумение, которое и здесь существует, о тесной связи «Объединения» с «газетой». Говорят даже, что она наш «оффициаль». Здесь столько же недоразумений, сколько не оправдавшихся надежд.

О газете говорили давно; не знаю юридического положения «Последних Новостей», но можно было ожидать, что после освобождения эта газета воскреснет. И этого с первого дня ожидали. Так как это зависело от Министерства Иностранных Дел, куда Ступницкий очень вхож, то все эти разговоры и слухи шли через него и от него. Когда эти слухи начинали переходить в реальность, Ступницкий предлагал мне быть редактором; потом — быть членом редакционного комитета. Я от всего отказался, считая это не своим делом. Согласился быть только в числе сотрудников и даже написать статью руководящую в первом же номере. Этим ограничивалось мое личное отношение к газете. Так как политически я был связан с «Объединением», которое даже называлось в общежитии Маклаковской группой, то было естественно предположить, что по направлению газета будет поневоле совпадать с «Объединением». Но в самом «Объединении» с каждым днем становилась резче рознь между флангами. С моим формальным уходом из «Объединения» именно серединная линия в нем терпела ущерб. Ведь основа нашей идеи было приятие советского строя без отказа от наш [пропуск в тексте], т. е. компромисс между крайностями. Я был всю жизнь сторонником компромиссов и соглашения; это была моя политическая линия. Другие же смотрели на уступки скорее как на некоторое свое умаление, и понимали примирение скорее как капитуляцию противника. Ступницкий с 42 г. был на том фланге, который ставил на первое место соглашение с советами, а не сохранение прежних признаков как на второстепенное [так!]. Став редактором, лично, не по поручению Объединения, он придал газете этот же партийный характер. Он демонстративно подчеркивал, что газета не орган Объединения, а дело его, как наследство «Последних Новостей». Здесь произошло первое охлаждение и разочарование. «Объединение» считало, что Ступницкий его обманывает, что было, конечно, неверно. Но Ступницкий не умел понять, что Объединение не его только фланг, что оба течения равно законны и необходимы, с легкостью выкидывал за борт всех несогласных с ним. Он только свой фланг считал законным представителем Объединения, а противоположный скидывал со счета. Это — результат темперамента и некоторой поверхностности. Скоро обнаружилось, что газета не может быть органом Объединения. Все это резко сказалось на моей статье в № 2. Она оказалась реактивом. Конечно, она если не по тону, то по содержанию вполне соответствовала линии Объединения. Но чтобы себя проверить, я предварительно ее показал нашим крайним флангам, Тер-Погосьяну, с одной стороны, и Ступницкому и Кедрову {294}, с другой. Оба одобрили, хотя боялись реакции советов. Я предвидел возможность их неудовольствия и предложил Ступницкому обойтись без моей статьи. Он не хотел от нее отказываться, и пошел на компромисс — «оговорку». Я согласился. Их делали часто «Современные Записки». Но вместо короткой оговорки Ступницкий написал целую критику, притом неудачную. Я нисколько не обиделся, и понимаю, что он был вынужден. Но когда, несмотря на это, советы отнеслись к моей статье как к объявлению войны им, Ступницкий здесь сдал.