Том 6. Литература первой половины XIX в.

Американский трансцендентализм, взятый в теоретическом плане, представляет собой философский аспект романтического гуманизма.

По природе своей эмерсоновское учение — некий гибрид религиозных и философских представлений. Национальные его корни — в идеологии унитарианства, мировые — в неоплатонизме и в немецкой классической философии, воспринятой преимущественно через труды Кольриджа, Карлейля и Кузена. Трансценденталисты в гносеологии были интуитивистами, в этике — альтруистами, в политике — анархистами, в социологии их привлекали идеи утопического социализма, взятые в их нравственном аспекте. Центральным звеном, связующим воедино все части системы, был всеохватывающий индивидуализм, который покоился на идее тождества микро— и макромиров, индивидуальной и мировой души, человеческого самосознания и Вселенной, естественного и нравственного законов. Идея эта позволяла рассматривать человека как духовный центр Вселенной и уравнивать познание с самопознанием.

Трансцендентализм, при всей его умозрительности и тяготении к философским абстракциям, имел в виду практические цели. В сущности, только Эмерсон и до некоторой степени Теодор Паркер могут считаться чистыми теоретиками. Остальные участники «трансцендентального клуба» пытались применить на практике эмерсоновские идеи. Им представлялось, что своих целей — установления гуманных и справедливых отношений между людьми, демократизации общества, укрепления национальной самобытности сознания — они могут достичь посредством универсальной нравственной реформы. С этой точки зрения ядром трансцендентализма следует признать эмерсоновское учение о «доверии к себе», которое Паррингтон справедливо называл апофеозом индивидуализма.

Вопреки широко распространившемуся мнению это учение не отрицает взаимодействия сознания и окружающей действительности, человека и «природы» в процессе познания и выработки нравственного закона. Центральным звеном учения является, несомненно, идея божественности человеческого сознания, или, в терминологии Эмерсона, «души», которая есть частица мировой души, или «сверхдуши». Отсюда мысль о том, что нравственный закон, коему каждый человек подчиняет свое поведение, не может быть навязан извне. Он — продукт самопознания, божественной интуиции и глубоко скрытого в душе нравственного чувства. Истинность такого нравственного закона и его единство гарантируются тождеством микро— и макромиров и универсальностью «сверхдуши».

В целом же американский трансцендентализм представляет собой философскую квинтэссенцию романтического гуманизма и дает бесконечно много для понимания специфики литературного развития Соединенных Штатов эпохи зрелого романтизма. Правда, ни один из четырех великих художников этой поры — ни Готорн, ни Мелвилл, ни По, ни Уитмен — не может быть причислен к трансценденталистам. Более того, все они были настроены относительно эмерсоновских теорий весьма недоверчиво и нередко посмеивались над «трансцендентализмами» (выражение Мелвилла). Но в своей художественной практике они решали те же проблемы, над которыми в теоретическом аспекте ломали голову Эмерсон и его сподвижники.

Творческое наследие Натаниеля Готорна (1804–1864) сравнительно невелико и неравноценно. Главную его часть составляют сборники рассказов («Дважды рассказанные рассказы», 1837, 1842; и др.), четыре романа («Алая буква», 1850; «Дом о семи фронтонах», 1851; «Блайтдейл», 1852; «Мраморный фавн», 1860), книга очерков «Наша старая родина» (1863), несколько книг для детей.

Творчество Готорна обладает редкой в истории литературы верностью теме и избранной позиции. В этом была сила писателя и источник его трагедии. Времена менялись, а он оставался прежним. История ставила перед Америкой новые задачи, требовала новых идей, взглядов, художественных принципов. Он же не в силах был преодолеть инерцию. Не здесь ли причина творческого бесплодия последних лет его жизни? Он был не стар еще и не болен, однако не мог довести до конца ни одного из последних начинаний, сознавая свое художническое бессилие перед потребностями времени.

Готорн родился и почти всю жизнь прожил в Новой Англии. Новая Англия была и миром его художественных произведений. Готорн отлично понимал глубинную связь собственного творчества с духовной жизнью родного края. Для него Новая Англия была понятием не только географическим и политическим, но прежде всего историческим, интерпретированным в категориях интеллекта и нравственности. Он ощущал себя наследником вековых традиций, преемником поколений пуритан-Гэторнов, среди которых были мореплаватели, торговцы, чиновники, судьи.

В литературных замыслах Готорна конца 20‑х — начала 30‑х годов нетрудно заметить влияние раннеромантической традиции: тягу к героическим страницам американской истории, великим деяниям предков, к патриотическому прославлению национального прошлого.

Впрочем, в творчестве Готорна эта традиция преломилась несколько необычно, как бы предвещая новый поворот в развитии исторических жанров. Переломные моменты политической истории, в том числе обретение независимости Соединенными Штатами и революционный переход к республиканской форме государственности, не привлекали его. Он предпочитал углубляться в XVII век новоанглийской истории, когда только возникали первые проблески пуританского инакомыслия, когда идеи независимости и республиканизма представлялись крамолой и дьявольским наваждением, когда способность помыслить об этих вещах была сама по себе героическим подвигом, не говоря уже о готовности совершить практическое деяние, хотя бы и незначительное.

Подобно многим современникам, Готорн испытывал острую неудовлетворенность состоянием общества, ощущал противоречие между демократическим идеалом и реальной действительностью. В поисках корней общественного зла он, как и большинство романтических гуманистов Новой Англии, обращал свои взоры к человеческой личности, ее душе, к «тайнам человеческого сердца». Как никто другой, Готорн был убежден, что «все зло от человека», хотя едва ли кто — нибудь решится назвать его мизантропом.

Готорн скептически относился к идее божественности человеческого сознания, на которой трансценденталисты построили теорию «доверия к себе». В его представлении душа человека была вместилищем некой диалектической субстанции добра — и–зла, где оба компонента так переплелись и даже слились один с другим, что их трудно бывает различить, а попытка уничтожить один из них ведет к уничтожению жизни. Отсюда мысль о невозможности совершенства, нередко возникающая в качестве сюжетного мотива во многих произведениях писателя, где стремление к совершенству неукоснительно имеет трагический исход.