Том 5. Литература XVIII в.

Социально — исторические взгляды большинства рангакуся противоречивы и половинчаты. Даже такой вольнодумец, как Хонда Тосиаки, считал необходимым по — прежнему сохранять деление общества по принципу феодальной иерархии.

В том же столетии среди торговой буржуазии распространилась так называемая сингаку — наука сердца, или тёнингаку — наука горожан, возникшая еще во второй половине XVII в. Основоположник этой «коммерческой этики» Исида Байган (1685–1744) осмелился ставить на одну доску бусидо (путь самурая) и сёниндо (путь торговца), доказывая, что купцам тоже свойственны великодушие и справедливость. Но, требуя от горожан рассудительности, правдивости и призывая их отказаться от чрезмерного стремления к наживе, чтобы достичь идеала «совершенного человека», Байган эклектически соединял элементы конфуцианства, буддизма и синтоизма, в то же время философия сингаку ставила целью оправдать деятельность торгово — ростовщической буржуазии, ненависть к которой была весьма сильной среди нищающего самурайства, городской бедноты и крестьянства.

Японская художественная литература XVIII в. развивается, испытывая на себе воздействие всех общественно — идеологических тенденций своего времени. В ней мы увидим не только новые картины действительности, находящейся в разладе с охранительной идеологией токугавского абсолютизма, но и произведения, связанные своими корнями с господствующей конфуцианской литературной традицией.

В японской литературе XVIII в. сосуществуют три главных художественно — идеологических течения: кангакуха (школа китайского учения), кокугакуха (школа национального учения), тёнин бунгаку (литература горожан). В их сложном взаимодействии и взаимоотталкивании отразилось своеобразие историко — литературного процесса Японии рассматриваемого периода. Идейно — эстетическая борьба, начавшаяся еще в предыдущем столетии с образованием школы китайского учения и школы национального учения, широко развернулась в XVIII в. Если деятельность приверженцев китайской науки шла преимущественно в русле официальных доктрин, то национальная, или японская, наука была направлена против неоконфуцианства — главной идеологической основы токугавского режима.

Засилье конфуцианства привело к преклонению перед всем китайским и презрению к своему национальному. Дело дошло до того, что некоторые японские конфуцианцы восприняли от китайцев пренебрежительное название Японии — Тои (страна восточных варваров).

Школа китайского учения не только изучала философию и литературу Китая, но и подражала им. Стихи на китайском языке (канси) японцы писали еще с VIII в. (антология «Кайфусо», 751 г.), но тогда в этих стихах еще сохранялся японский колорит. Теперь же подражатели добивались полного воспроизведения законов китайской поэтики и воспевали только то, что было освящено литературной традицией Китая.

Ученые — конфуцианцы, исходя из дидактических задач искусства как неукоснительного следования Дао (Пути), полностью игнорировали естественные чувства человека, которому, как они считали, не подобало открыто выражать эмоции и страсти. В своих стихах они используют стереотипные образы, трафаретные выражения, заимствованные из китайской поэзии. Например, Муро Кюсо (1657–1734) воспевает японскую речку Кандагава, прибегая исключительно к китайским образам.

Однако новые веяния времени коснулись и традиционной поэзии на китайском языке. Предпринимаются попытки приблизить ее к человеку, к его внутреннему миру. Так, согласно мнению Гион Нанкай (1677–1751), одного из крупнейших поэтов, писавших в манере канси, выраженному в его трактате «Открытие источников поэзии» (1765), «таинственное свойство» поэзии заключается не в том, что она объясняет нравственные принципы, а в том, что она есть «песня, передающая чувства человека». Гион Нанкай предпочитает безличным стихам поэзию, отражающую глубину человеческих чувств. Негодование Эмура Хоккай (1713–1788) по поводу тех, кто сочиняет «легкомысленные стихи в доме свиданий», не возымело особого действия. Литература на китайском языке все более тяготеет к сфере человеческих чувств и постепенно отходит от традиционной регламентации, сковывающей творческое воображение. Заметно сближение поэзии канси с национальной поэзией хайкай, тесно связанной с повседневной жизнью и отличающейся большей свободой выражения поэтических чувств.

В этих условиях крупнейший ученый китайской школы Араи Хакусэки (1657–1725) прославился не столько как автор традиционного сборника «Поэтические произведения Хакусэки» (1711), сколько сочинениями, в которых он стремился раскрыть новое. Исходя из тезиса основателя неоконфуцианства Чжу Си «доискиваться до законов вещей» (кюри), Хакусэки проявляет глубокий интерес к современной ему жизни и становится одним из зачинателей «западной науки» в Японии. Как советник сёгунского правительства, он получал сведения о Европе от голландской миссии, беседовал с европейскими миссионерами. Он написал ряд сочинений, среди них наиболее важное — «Записки о Западе» (1709), где приводится рассказ миссионера — итальянца Сидотти о том, что в некоторых европейских странах победил республиканский строй и глава государства, а также чиновники избираются народом. Не исключено, что именно из — за этого отрывка «Записки» Хакусэки оставались неопубликованными до 1882 г.

Хакусэки обращается и к наименее развитому в средневековой литературе стран Дальнего Востока жанру автобиографии. В этом отразился возрастающий интерес писателей к личности, в том числе к собственной личности. В книге воспоминаний Хакусэки «Записки о сломанном и сожженном хворосте» (1716), хотя она еще не свободна от конфуцианских идей, проявилось глубокое внимание к частной жизни человека. Примечательно также, что книга Хакусэки написана не на китайском, как писалось подавляющее большинство подобных произведений, а на родном языке.

Смена художественных взглядов нашла свое отражение и в творчестве поэтов — приверженцев школы национальной науки. Они резко противопоставили себя конфуцианским литературным традициям и черпали вдохновение в национальной древности, ратуя за восстановление синто в его первозданной чистоте. Их умонастроению был особенно созвучен мир поэтической антологии «Манъёсю» (VIII в.), в которой отразился, по их мнению, истинно японский душевный склад, неразрывно связанный с синтоизмом. Заново открывая для себя «Манъёсю» и осмысливая идеалы, запечатленные в этой антологии, поэты возрождали древнюю национальную поэзию вака (букв. — японские песни).

Но крайности сходятся. Подобно литераторам конфуцианского толка, занимавшимся копированием китайских литературных образцов, поэты школы национальной науки, преклоняясь перед собственными литературными традициями, также подражали древним авторам. Их взгляды на миссию поэта традиционны. Поэзия существует для них прежде всего как средство воплощения националистических воззрений и воспитания верноподданнического духа.