Джоэл Харрингтон - Праведный палач

Действительно ли Франц верил в правовую аксиому тех дней, что «боль высвобождает истину?» Трудно сказать. Он почти всегда пытался добиться признания, используя психологическое давление и другие ненасильственные методы, прежде чем прибегнуть к причинению физической боли. Этим он признавал, что иногда пытки могут служить необходимым злом, но не являются неотъемлемой частью процесса установления истины. Его неоднократные проявления сочувствия к подозреваемым дают понять, что Франц Шмидт не был садистом.

Отношение Франца к достоверности сведений, полученных при помощи насилия, оценить сложнее. Однажды мимоходом он замечает, что обвиняемый детоубийца «раскрыл правду» под пытками, но это единичный пример [108] FSJ Jul 6 1592. О широко обсуждавшемся среди тогдашних юристов вопросе о надежности доказательств, полученных под пытками см.: Zagolla, Folter und Hexenprozess , 34ff. . В целом дневник демонстрирует наивную доверчивость автора в отношении деталей, полученных под пытками, которые подозреваемому практически невозможно было запомнить, но это последнее соображение никак не влияло на окончательный вердикт суда.

Беспокоило ли Франца когда-нибудь то, что признание, полученное под пыткой, может привести к казни невинного человека? С уверенностью сказать нельзя. Всегда щепетильный в вопросах своего места в социальной иерархии и карьерного роста, энергичный молодой подмастерье мог утешать себя тем, что ответственность за применение пыток лежит на его начальстве, которому, благодаря клятве и личному интересу, он был обязан подчиняться и угождать. Более опытный и финансово защищенный палач смог бы найти и другие доводы, чтобы заглушить угрызения совести: если обвиняемый не виновен в этом преступлении, он, вероятно, виновен в других; не стоит ставить под угрозу безопасность работы и семьи, защищая невиновного; его работа заключается в том, чтобы выполнять приказы, кто виноват – решают другие.

Прежде всего, Франц не считал себя однозначным оппонентом пытаемых жертв, задача которого – выбить признания любой ценой. Официально данное ему исключительное право прекращать или отменять пытки давало значительные полномочия в тех случаях, когда он сомневался в виновности, что иногда приводило к полному снятию обвинений. Как минимум две его рекомендации освободить от пыток пожилых женщин, подозреваемых в колдовстве, на том основании, что они физически не могли перенести даже самые легкие пытки, были услышаны [109] 1588 и 1591 годы, цитируется у Knapp, Loch, 33. О широких полномочиях палачей в этом отношении см.: Zagolla, Folter und Hexenprozess , 367–373; и Joel F. Harrington, «Tortured Truths: The Self-Expositions of a Career Juvenile Criminal in Early Modern Nuremberg», in German History 23/2 (1999), 143–171. . Франц мог также успокаивать себя тем, что лишь незначительная часть всех подозреваемых, представших перед судом, подвергалась пыткам, причем в основном это были те, кого обвиняли в совершении насильственных преступлений, и даже среди них лишь немногие страдали дольше одного сеанса. Наконец, он знал, что большинство подвергнутых пыткам в итоге избежит смертной казни и примерно каждый третий будет освобожден без какого-либо последующего наказания [110] Основано на выборке из 114 результатов пыток из Кёльна, 1549–1675 годы. Schwerhoff, Köln im Kreuzverhör , 114–117. Например, в Кёльне и Ростоке шестеро из десяти грабителей подвергались пыткам, в то время как из каждых десяти убийц – лишь один. Zagolla, Folter und Hexenprozess , 48, 61–63. . Такая относительная «умеренность» суда, а также осознание Францем важности следования правовой процедуре помогают понять, как склонный к эмпатии, разумный и набожный человек мирился со своей ролью в этих бесконечных отвратительных пытках.

Успех публичного спектакля под названием «судебное насилие» был непременным залогом профессиональной репутации Франца. Многие домодерные уголовные наказания кажутся современному наблюдателю если не варварскими, то как минимум странными. Похоже, что назначение наказания за определенное преступление происходило непосредственно и буквально, о чем Якоб Гримм писал как о «поэзии в законе» [111] Jakob Grimm, «Von der Poesie im Recht», published in 1815. . Некоторые из важнейших компонентов правосудия, особенно коллективное и публичное возмездие, восходили к далекой эпохе германских племен. В то же время другие, не менее древние обычаи, в частности lex talionis, или Закон Моисея («око за око»), обрели новую жизнь благодаря протестантским реформам последних двух поколений. Религиозно заряженная атмосфера тех дней также подстегивала и сам судебный процесс, поскольку считалось, что безнаказанные преступления могут обрушить божественный гнев на всю общину ( Landstraffe ) в форме наводнений, голода или эпидемий. На протяжении всей жизни Франца Шмидта и вплоть до XVIII века глубокая заинтересованность Бога-Отца в эффективном уголовном правоприменении служила частым катализатором новых кампаний по обеспечению законности и даже влияла на некоторые правовые решения.

Умение Франца эффектно исполнять телесные наказания было важной частью его должностных обязанностей. На ум сразу приходят красочные картинки времен Средневековья, питавшего особую слабость к публичным унижениям: склочные домохозяйки, в наказание «украшенные» неснимаемыми «масками стыда» или «скрипками» (удлиненными деревянными кандалами на шее и запястьях), молодые женщины-прелюбодейки, вынужденные таскать с собой «камень позора» (весом не менее 30 фунтов), и, конечно же, позорные столбы, к которым приковывали разоблаченных злоумышленников, чтобы подвергать их словесным оскорблениям, плевать в них или бросать предметы. Впрочем, среди более авторитетных членов сообщества оставались нормой финансовые компенсации в частном порядке.

Более жестокие наказания, такие как отрубание двух «клятвопреступников» (указательного и среднего пальцев, жест которыми сопровождал принесение клятвы) или вырывание языка за богохульства, были довольно распространены до XVI века. Но ко времени Франца большинство немецких земель уже сочло такие традиции неэффективными и потенциально разрушительными, видя всю их нелепость или бессмысленную жестокость. Например, один юрист из Нюрнберга объявил жестокую практику выдавливания глаз за попытку убийства «более суровым наказанием, чем обезглавливание», и на большей части империи она была прекращена к 1600 году [112] Knapp, Kriminalrecht , 60. . О применении правосудием прочих подобных увечий, таких как кастрация и отрубание рук, к этому времени также почти ничего не известно.

К концу XVI века традиционное наказание в виде выкалывания глаз стало редкостью в немецких землях (ок. 1540 г.)