Ричард Пайпс - Струве: левый либерал 1870-1905. Том 1

К моменту личного знакомства со Струве Ленин уже прочел «Критические заметки», сделав это со свойственной ему скрупулезностью, и даже написал на них большую рецензию [244]. Они договорились со Струве, что он представит краткое изложение этой рецензии на суд своих друзей и друзей Струве. Впоследствии у него состоялось еще несколько личных встреч со Струве, на которых он прочел ему полный текст своей рецензии и обсудил несколько тем, представлявших взаимный интерес [245].

К сожалению, черновая версия ленинской рецензии на Струве не сохранилась, и наши сведения о ней проистекают исключительно из воспоминаний Н. Валентинова, которому обо всем этом рассказывал сам Струве в 1918 году, то есть почти четверть века спустя после описываемых событий [246]. В первой версии этого текста Ленин, повидимому, возражал в основном против представленной Струве картины развития капитализма в России. «Ленин тогда доказывал, что капитализм без всяких пробелов охватил всю страну, — вспоминал Струве, — что я недостаточно это вижу и представляю капитализм не столько как фактор, уже существующий во всей его мощи, а что-то будущее» [247]. Для социал-демократов этот своего рода график движения капитализма, естественно, имел основополагающее значение для разработки их политической стратегии: от его вида зависело, пойдут ли они вместе с «либеральной буржуазией» против самодержавия или будут бороться с буржуазией под знаменем социализма. Струве высказал мнение, что в тот период Ленин в глубине души верил в возможность особого пути, именно поэтому он так настаивал на том, что Россия уже стала капиталистической страной [248]. Сходное впечатление сложилось и у Потресова. Он был неприятно поражен ленинским «однобоким, однотонно упрощенным и упрощающим сложности жизни» подходом к явлениям, выражавшемся в склонности трактовать «развивающееся капиталистическое общество в виде сплошной реакционной массы»» [249]. Струве тем не менее не слишком огорчался по поводу взглядов Ленина, поскольку был уверен, что они изменятся после того, как тот получит возможность своими глазами увидеть, что представляет из себя капитализм в Западной Европе [250].

Струве оставил содержательные воспоминания о Ленине. Естественно, они несут на себе отпечаток чувства отвращения, которое их автор испытывал по отношению к этому человеку в то время (1933-34), когда они создавались. Поэтому читать их нужно с осторожностью. Тем не менее они заслуживают обширного цитирования, поскольку дают самый полный портрет Ленина в юности, созданный человеком достаточно близко его знавшим, но в то же время не входившим в круг его семьи.

«…Впечатление, с первого же раза произведенное на меня Лениным — и оставшееся во мне на всю жизнь, — было неприятное.

Неприятна была не его резкость. Было нечто большее, чем обыкновенная резкость, какого-то рода издевка, частью намеренная, а частью неудержимо стихийная, прорывавшаяся из самых глубин его существа в том, как Ленин относился к людям, на которых он смотрел как на своих противников. А во мне он сразу почувствовал противника, хотя в то время я стоял довольно близко к нему. В этом он руководился не рассудком, а интуицией, тем, что охотники называют «чутьем». Позже мне пришлось иметь много дел с Плехановым. В нем тоже была резкость, граничившая с издевкой, в обращении с людьми, которых он хотел задеть или унизить. Все же, по сравнению с Лениным, Плеханов был аристократом. То, как оба они обращались с другими людьми, может быть охарактеризовано непереводимым французским словом — «cassant». Но в ленинском «cassant» было что-то невыносимо плебейское, но в то же время и что-то безжизненное и отвратительно холодное.

Многие разделяли со мной это впечатление от Ленина. Я назову только двоих, и притом весьма различных людей: В. И. Засулич и М. И. Туган-Барановского. В. И. Засулич, самая умная и чуткая из всех женщин, каких мне приходилось встречать, испытывала к Ленину антипатию, граничившую с отвращением — их позднейшее политическое расхождение было следствием не только теоретических или тактических разногласий, но и глубокого несходства натур.

М. И. Туган-Барановский, с которым я был в течение многих лет очень близок, говорил мне со свойственной ему наивностью, за которую многие несправедливо считали его просто глупым, о своей неудержимой антипатии к Ленину. Знав и даже быв близок с братом Ленина, А. И. Ульяновым, который был казнен в 1887 году за подготовку покушения на Александра III, он с изумлением, граничившим с ужасом, рассказывал, как непохож был Александр Ульянов на своего брата Владимира. Первый, при всей своей моральной чистоте и твердости, был чрезвычайно мягкий и деликатный человек даже в общении с незнакомыми и врагами, тогда как резкость второго была поистине равносильна жестокости.

В своем отношении к людям Ленин подлинно источал холод, презрение и жестокость. Мне было ясно даже тогда, что в этих неприятных, даже отталкивающих свойствах Ленина был залог его силы как политического деятеля: он всегда видел перед собой только ту цель, к которой шел твердо и непреклонно. Или, вернее, его умственному взору всегда предносилась не одна цель, более или менее отдаленная, а целая система, целая цепь их. Первым звеном в этой цепи была власть в узком кругу политических друзей. Резкость и жестокость Ленина — это стало ясно мне почти с самого начала, с нашей первой встречи — была психологически неразрывно связана и инстинктивно, и сознательно с его неукротимым властолюбием. В таких случаях обыкновенно бывает трудно определить, что служит чему, властолюбие ли служит объективной цели или высшему идеалу, который человек ставит перед собой, или, наоборот, эта задача или этот идеал являются лишь средствами утоления ненасытной жажды власти.

Я только что охарактеризовал самую разительную черту в Ленине, открывшуюся мне с первой же нашей встречи. Это была жестокость в том самом общем философском смысле, в котором она может быть противопоставлена мягкости и терпимости к людям и ко всему человеческому, даже когда это неудобно, или неприятно, или даже отвратительно для нас лично. Ленин был абсолютно лишен всякого духа компромисса в том англосаксонском моральном или социальном смысле, столь яркое выражение которого можно найти в знаменитом трактате Джона Морлей «On Compromise»…

В соответствии с преобладающей чертой в характере Ленина я сейчас же заметил, что его главной установкой — употребляя популярный ныне немецкий психологический термин (Einstellung) — была ненависть.

Ленин увлекся учением Маркса прежде всего потому, что нашел в нем отклик на эту основную установку своего ума. Учение о классовой борьбе, беспощадной и радикальной, стремящейся к конечному уничтожению и истреблению врага, оказалось конгениально его эмоциональному отношению к окружающей действительности. Он ненавидел не только существующее самодержавие (царя) и бюрократию, не только беззаконие и произвол полиции, но и их антиподов — «либералов» и «буржуазию». В этой ненависти было что-то отталкивающее и страшное; ибо, коренясь в конкретных, я бы сказал даже, животных, эмоциях и отталкиваниях, она была в то же время отвлеченной и холодной, как самое существо Ленина. Однажды, в конце 90-х годов, Потресов, разговаривая со мной о Ленине, обратил мое внимание на огромную самодисциплину, которую этот человек, полный жестокости и напитанный ненавистью, обнаруживал в некоторых мелочах повседневной жизни. «Из аскетизма он откажется от лишнего стакана пива», — сказал тогда Потресов. И я тогда же подумал — и в какой-то форме, кажется, высказал это Потресову, — что это-то именно и было ужасно в нем. В Ленине пугало это сочетание в одном лице настоящего самобичевания, которое лежит в основе всякого подлинного аскетизма, с бичеванием других людей, выражавшемся в отвлеченной социальной ненависти и холодной политической жестокости» [251].