Ричард Пайпс - Струве: левый либерал 1870-1905. Том 1

По возвращении в Россию осенью 1895 года Ленин проявил себя как вполне состоявшийся социал-демократ. Самым ранним свидетельством того, что он занял новую политическую позицию, является посвященный Энгельсу некролог: в нем Ленин впервые публично с похвалой отозвался о конституциях и парламентах [274]. Несколько месяцев спустя Ленин пошел еще дальше. Занимаясь подготовкой проекта программы будущей Российской социал-демократической партии, он изобразил царизм (а не капитализм и буржуазию) главным врагом рабочего класса и призвал к созданию коалиции со «всеми и всякими представителями буржуазии» для борьбы с монархическим режимом: «Борьба русского рабочего класса за свое освобождение есть борьба политическая и первой задачей ее является достижение политической свободы». Во всем этом не было ничего, под чем не подписался бы Струве.

И все же поворот Ленина в сторону борьбы за политическую свободу и альянса с «либеральной буржуазией» вряд ли был проявлением его истинных убеждений. Когда Ленин совершал очередной настоящий интеллектуальный скачок — а он был склонен к таким скачкам, — это всегда сопровождалось длительным духовным кризисом, во время которого, интенсивно анализируя сложившуюся ситуацию, он погружался в лихорадочный внутренний поиск. Так было около 1888 года, когда он решил стать революционером, и в 1892-93 годах, когда он покинул «Народную волю» и примкнул к весьма специфической ветви марксизма, и в 1900-01 годах, когда он порвал с социал-демократизмом и основал свое собственное политическое течение — большевизм [275]. И только его переход в стан социал-демократии не сопровождался ничем, что свидетельствовало бы о духовном кризисе. Весной 1895 года он горячо клеймил капитализм, обвиняя его в деструктивной направленности, а несколько месяцев спустя уже призывал к альянсу с капиталистами. Поэтому весьма вероятно, что к социал-демократии его притянуло не представление о свободном обществе как предварительном условии социализма, а открывающаяся перспектива тех стратегических выгод, которые, согласно аксельродовской теории гегемонии, вытекали из союза с буржуазией. Это предположение подтверждает и тот факт, что, когда в 1900–1901 годах Ленин перестал верить в теорию социал-демократической гегемонии (при каких условиях это произошло, мы детально обсудим позднее), он моментально потерял какой-либо интерес к социал-демократии.

Но все это было в недалеком будущем. А в 1895 году, медленно и с трудом, в основном благодаря усилиям Потресова социал-демократическая коалиция все же была сформирована; и Ленин и, Струве, несмотря на все их различия, стали политическими союзниками.

Сборник «Материалы для характеристики нашего экономического развития» [276]был передан на рассмотрение цензуры в мае 1895 года. Но на этот раз цензурный комитет не был столь сговорчив. Решив, что книга содержит подстрекательские призывы к революции и классовой борьбе, что особенно касалось ленинской статьи, цензура долгое время отказывала в разрешении на ее распространение и, в конце концов, в марте 1896 года распорядилась конфисковать и сжечь весь тираж [277]. Потресову удалось спасти сотню экземпляров этого сборника, и впоследствии они циркулировали среди российских читателей. Несмотря на эти неприятности, Потресов не растерял своего энтузиазма и в следующем году издал, с разрешения цензуры, еще две марксистские книги [278]. Однако в скором времени эта книжная серия стала терять свое значение, поскольку социал-демократы нашли более эффективные средства для распространения своих идей.

1896 и 1897 годы были годами расцвета российской социал-демократии. Начав оказывать на общество существенное влияние, это политическое движение поляризовало его до такой степени, что заставило вспомнить полувековой давности спор между западниками и славянофилами. «Куда бы вы ни появились, — вспоминает историк А. А. Кизеветтер, — вам прежде всего предлагали вопрос: вы марксист или народник?»

«Во всех высших учебных заведениях студенты и курсистки разделились на два враждебных стана — марксистов и народников, — и пошла между ними перманентная словесная канонада, причем по дурной русской привычке спорящие не столько защищали свою позицию убежденными доводами, сколько обрушивались на противников с обвинениями в политическом малодушии, ну а кстати уже и во всевозможных прочих политических грехах. Марксисты громили народников за то, что народники ставят палки в колеса в деле сплочения рабочего пролетариата в грозную силу, могущую стать орудием борьбы против существующего строя, а народники обвиняли марксистов в том, что марксисты просто играют на руку капиталистам, проповедуя необходимость развития крупной промышленности, и аграриям, восставая против расширения крестьянского землевладения и нового земельного передела. Эти взаимные комплименты неизменно сопровождались свистом и шиканьем по адресу противников, обзываемых предателями, прислужниками власти и проч. и проч.

Всякое почти публичное выступление ученого или общественного деятеля — хотя бы по вопросу, далекому от жгучей темы о марксизме и народничестве, — сопровождалось шумными демонстрациями, борьбой аплодисментов со свистом и шиканьем, если только лектор принадлежал к одному из боровшихся лагерей» [279].

Наиболее существенным из всех тогдашних факторов, повлиявших на успех социал-демократии, явилась неожиданно резкая активизация российского рабочего класса. Его незначительность в то время была камнем преткновения для прозелитистской деятельности социал-демократии: в самом деле, какой общественный вес могла иметь социальная группа, представлявшая менее одного процента населения страны, по сравнению с тем же крестьянством, составлявшим 86 процентов населения? Даже если принять во внимание ускоренный рост численности промышленных рабочих, начавшийся после 1890 года, и допустить, что тенденция роста сохранится в последующие годы, это не давало достаточных оснований для утверждения, что такое незначительное меньшинство населения страны может оказать заметное влияние на ход ее истории. Однако этот постулат был сильно поколеблен — сначала в мае 1896 года, а затем в январе 1897-го: в это время рабочими текстильных предприятий Санкт-Петербурга были организованы две самые большие стачки, которые когда-либо проводились в стране. Тот высокий уровень инициативности и дисциплины, который продемонстрировали тридцать тысяч ткачей и прядильщиков, многих скептиков из левого лагеря убедил в том, что одна лишь численность сама по себе значит не столь много, как это считалось ранее. Способность рабочих своими силами организовать забастовку и сформулировать (с минимальной помощью со стороны социалистической интеллигенции) пакет далеко идущих требований показала, что промышленный рабочий класс действительно обладает тем самым классовым сознанием, которое ему приписывали марксисты и отсутствие которого раз за разом обнаруживало более многочисленное, но более аморфное крестьянство. Когда в июне 1897 года правительство капитулировало перед забастовщиками и согласилось на одиннадцати с половиной часовой рабочий день, никому уже больше не представлялось нереальным связывать надежды на обретение Россией политической свободы с рабочим классом, все таким же незначительным по сравнению с общим числом жителей страны [280].