Вадим Нестеров - Служба забытых цитат

Два ощущения — безнадега и стыдоба. Тотальная безнадега и непрерываемая стыдоба.

И ведь не скажешь, что автор нагнетает (еще одно словечко из тех весен и зим) — нет, напротив. Парфенов, как всякий умный человек, прекрасно понимает, что война войной, а жизнь по распорядку, и на свинцовых мерзостях отнюдь не циклится. Перед нами энциклопедия русской жизни, а не хроника политической борьбы. Со всеми ингредиентами того, «без чего нас невозможно представить»: клипы-ваучеры-батончики-прокладки-«макарены»-памперсы-тамагочи-стринги-домофоны-шаурмы и прочие маленькие заботы и радости маленького человека.

Дольчиков нет, да и пес с ними, с дольчиками.

Все было, и плохое, и хорошее, кто спорит. Сам же, собака, до ночи тогда монстров в «Думе» (стр. 146) стрелял и счастлив был, как щенок на травке. Сам под «Посмотри в глаза» (стр. 70), усугубив Ветлицкую «Распутиным» (стр. 55), козлом скакал.

Что же тебе сейчас так неможется, откуда эта тоска липкая непреходящая?

А потом вдруг обухом по голове: прав, ой, прав был Леонид Геннадьевич, когда в недавнем интервью объяснял различия между телевизионной и книжной версией «Намедни»: «Фотография — это все-таки остановленное мгновение, которое, кстати сказать, очень часто впечатляет больше, чем движущаяся видеокартинка, на которой трудно сфокусироваться, — я в этом уже давно убедился. Динамика часто мешает, снижает степень выразительности».

Все верно, остановить мгновение не зря рвались все классики.

Не скажу за телевизионную, а в книжной версии у Парфенова получился действительно уникальный инструмент с назначением «Вспомнить все». Просто возьмите эту книгу и пролистайте ее хотя бы до середины. Заметили, нет? На фотографиях тех лет практически никто не улыбается. Только вожди на протокольных встречах да Бари Алибасов, который вообще Гуинплен по жизни. А в глаза аборигенов 90-х на крупных планах вообще лучше не смотреть.

У старых русских глаза собачьи, потерявшихся щенков; у новых — рыбьи, пустые, вымороженные.

Хотя нет, соврамши, еще улыбаются обитатели провинциального детсада, где происходит раздача гуманитарной помощи. Сидят, карапузы, обнявши пластиковые пакеты двумя руками, в своих советских еще платьишках из байки — сейчас и не найдешь таких — и застенчиво улыбаются в камеру дяде-фотографу. И вроде никто никому ничего плохого не делает, наоборот даже, но хочется не улыбнуться, а разреветься.

Впрочем, карапузам-то что? Детство плохим не бывает, сейчас уже институты небось позаканчивали, в офисах трудятся и в соцсетях срутся только в путь.

Знаете что, это все-таки очень хорошо, что мы сегодня спорим о 90-х. Нам повезло — мы их пережили. Во всех смыслах этого слова.

Все, отпустило. Пережили уже.

Дореволюционный Туркестан — страна победившего легалайза

Когда я писал "Людей, принесших холод", я очень много читал книг о дореволюционной Центральной Азии, которую тогда именовали просто Туркестаном — "страной тюрков". Был русский Туркестан, самое завидное место жительства, был Туркестан китайский, он же Восточный, это нынешний Синьцзян-Уйгурский автономный район КНР, была формально независимая Бухара — послушный сателлит Российской империи, были тюркские районы сначала независимого, а потом английского Афганистана. Население всех этих территорий было неотличимо друг от друга, и делилось только на кочевников и оседлых (сартов) — это потом из них сделают уйгуров, казахов, узбеков, киргизов и т. п. Границ, в общем-то тоже практически не было, народ тусил туда-сюда совершенно свободно, разве что таможни брали свою мзду.

Это было очень занятное общество. К примеру, это было общество победившего легалайза — ни потребление, ни распространение различных наркотиков ни в одном из этих районов никого не смущало. А что народ подсаживался повально, включая госслужащих — да кого это волновало? Известный русский разведчик, поляк Бронислав Громбчевский в своих воспоминаниях приводит примечательный эпизод. Едет он, значит, в дипломатическую командировку в Кашгарию, это китайский Туркестан, и на таможне его тормозят. Начальник таможни вдруг начинает требовать досмотра багажа Громбчевского — при том, что у того дипломатический статус и едет он вообще-то в российское консульство в Кашгаре. Громбчевский досматривать не дает, требует, в самом крайнем случае, опечатать тюки, пусть потом в консульстве распаковывают:

Василий Верещагин. Политики в опиумной лавочке. 1869–1870 гг.

" Я сразу понял, что он вымогает взятку. Я и так собирался оставить ему подарок, безо всяких намеков. Но сейчас я решил сократить себе расходы и ничего не дал. Мы расстались холодно.

На следующий день я зашел к нему рано утром, и попросил разбудить начальника, чтобы забрать багаж, так как мне надо было ехать. Он немедленно прибежал в парадной форме и сказал, что он изменил свое мнение: действительно, мой багаж не подлежит досмотру. После чего пояснил, что вчера, беседуя со мной, он был сильно взволнован, потому что курил много опиума, и если он нанес мне обиду, то просит прощения, и еще просит не говорить об этом дао-таю ".

Нормально, да? "Извините, пожалуйста, я тут вчера дунул не по-детски и на измену сел". А дальше автор пишет: " Я упоминаю об этом пустяке только потому, что это было типично для всей моей поездки по Кашгарии… ". И это правда, потребляли там практически все, и, кстати, не будь двух укурившихся в хлам китайских солдат — Громбчевский мог бы и не стать одним из лучших русских "полевых игроков" в Большой Игре.

Дальше в мемуарах Громбческий, кстати, долго рассказывает об одной из главных статей кашгарского экспорта — анаше, которую вывозили из Восточного Туркестана караванами, и которая нарасхват шла как в русском Туркестане и Бухаре, так и в Индии. Налог, между прочим, за килограмм произведенной анаши первого сорта брался в размере шести копеек. По-божески, чо.

А уж некоторые дореволюционные статистико-этнографические обозрения, где тема тогдашнего легалайза была раскрыта во всей полноте, а бонусом шли детальные рецепты приготовления всего народного накрывающего творчества от банального гашиша до конфет "гуль — канд" — я, наверное, и упоминать не буду. Такую букинистику Госнаркоконтроль точно не одобрит.

Обычно считается, что список пьес о Сталине ограничивается знаменитой драмой "Батум", написанной классиком русской литературы Михаилом Булгаковым. Эту пьесу о революционной юности вождя автор "Мастера и Маргариты" создал в 1939 году и сначала назвал "Пастырь", однако позже переименовал в "Батум".