Вадим Нестеров - Жизнь примечательных людей. Книга первая

На выстрелы в комнату вбежала Ирина, прислуга Г.А. Плавильщиков выстрелил и в нее. Ранил в шею. Ирина упала. Лежал оглушенный и Г.А. Однако оказалось, что маленький “Смит и Вессон” Плавильщикова был слишком слабый оружием, чтобы пробить черепную крышку Г.А.

Одна пуля просто расплющилась об нее, а другая, попав под каким-то счастливым углом, рикошетировала.

Плавильщиков вышел из квартиры ходом, ведшим в музей, спустился в нижний этаж и пришел в гистологическую лабораторию, где работал А.В. Румянцев. С ним он стал, как ни в чем не бывало, разговаривать о всяких вещах. Из окон лаборатории, выходивших на двор, они вскоре увидали, как перед подъездом, ведущим в квартиры, собирается толпа.

“Что там произошло?” — спросил Румянцев. “Не знаю, — ответил Плавильщиков, — пойду посмотрю”. И пошел на квартиру Г.А. Когда он туда входил, санитары скорой помощи как раз проносили мимо него раненую Ирину, которая тут же и закричала: “Вот он, вот он!”.

Плавильщикова немедленно схватили и доставили в ВЧК».

«Как выяснилось позднее, Г.А. довольно скоро очнулся от контузии. Окровавленный, он стал кричать в открытое окно о помощи. Говорили, что будто он вопил: “Караул! Убивают профессора Кожевникова!” Не знаю, насколько это правдиво. Во всяком случае, народ сбежался, и обоим раненым была оказана помощь».

«Все поведение Плавильщикова было настолько странно и настолько его поступок не был ничем обусловлен (его отношения с Г.А. до этого случая были самые нормальные), что в Чека очень скоро догадались прибегнуть к медицинской экспертизе. Таковую произвел врач-психиатр Н.С. Молоденков, который спустя около 14 лет, когда я с ним познакомился, рассказал мне об этом случае в своей практике. Был констатирован типичный острый припадок шизофрении. Плавильщикова препроводили в психиатрическую лечебницу, из которой он через какое-то время вышел.

Но, конечно, продолжать работу в Музее он уже не мог. Г.А. был уверен, что он намеревался убить его по каким-то низким мотивам, боялся его и строжайше запрещал своим ученикам иметь какое бы то ни было общение с ним. Я этот запрет потихоньку нарушал, так как соприкасался с Плавильщиковым по своей специальной работе. Да и сомнения быть не могло, что во всем том случае не было ничего кроме припадка безумия».

«Трагическая сторона описанного происшествия как-то быстро забылась.

Но анекдоты о необычайной крепости черепа Г.А. и о том, как он кричал, что его убивают, остались для потехи тех, кто может над такими вещами смеяться».

Кстати, по одному из апокрифов, которые приводил известный ЖЖ-юзер ivanov-petrov, в итоге Плавильщикова судил пролетарский трибунал. Его адвокат очень хитро построил защиту, он обратился с судьям со следующей речью: «Мой подзащитный знает наизусть 3000 видов жуков — все признаки, кто где живет, названия по-латыни и по-русски. Как вы думаете, можно его считать нормальным человеком?» .

Пролетарии единогласно утвердили решение медицинской экспертизы.

Ну и пару слов о дальнейшем. Вернуться в МГУ Плавильщиков смог только в 1941 году, через несколько лет после смерти Кожевникова. С этого момента с Зоологическим музеем Плавильщиков был связан всю оставшуюся жизнь. После войны (с 1946 года) он был заведующим энтомологическим отделом, а потом и заместителем директора музея.

А его замечательные книги привели в биологию огромное количество мальчишек и девчонок, которые сегодня определяют лицо этой науки в России и близлежащих странах.

У меня с этим стихотворением очень сложные отношения. Я когда его, уже вполне взрослым человеком, впервые прочитал — испугался. Не забился в восторге, не орал "Ай да автор, ай да сукин сын!", а именно что перетрусил — настолько оно странно-пугающее.

Мне и сейчас от него не по себе.

Это великие стихи. Совершенно чумовые, нечеловеческие, неземные стихи.

Вот. "Неземные" — самое точное слово. Такие строки мог бы написать инопланетянин, чья летающая тарелка однажды потерпела кораблекрушение над нашей планетой, а он выжил.

Выжил, вышел к людям, отвел глаза. Прижился, прикинулся, замаскировался, слепив себе внешность провинциального бухгалтера…

Выучил язык, и прожил втихаря на этой провинциальной планетке несколько десятков лет. Полюбил это немудренное захолустье всей своей инопланетной душой, уже не отделял себя от нас. Но все-таки иногда ночами выходил во двор, смотрел на небо, на звезды, и писал из себя вот такие вот тексты.

Я кстати, только трех таких натуризовавшихся на Земле инопланетян и знаю — Кэролла, Хлебникова (но тот совсем плохо язык выучил) и его.

Вот это стихотворение:

***

Из цикла "Историк как свинья — всегда найдет где порыться". Как-то занесло меня в финский город Турку. Это самый древний и славный из финских городов. Конечно, Турку не Москва, да, там не происходили судьбоносные для человечества события, с ними в Финляндии вообще туго, и это, похоже, одна из причин вечной тоскливой меланхолии финнов.

Но когда ты живешь долго — а Турку живет очень долго, — нить твоей жизни переплетается с великим множеством другим нитей, которые и сплетают ковер, именуемый человеческой историей. Казалось бы — ну что может связывать меня, до поездки ничего толком и не знающего об этом городе, с Турку? Ан нет — стоит лишь присмотреться, вглядеться внимательно, как побежит, заструиться под пальцами ниточка, уводящая тем дальше, тем интереснее.