Андрей Савельев - Троянская война. Реконструкция великой эпохи

В целом, отметив эволюцию представлений о божественном от Гомера до Платона, мы можем увидеть целостную картину. У Гомера уже почти не осталось страха перед хтоническими образами глухой древности, связанными скорее с преданиями материковых племен, живущих в лесистых горах (в отличие от жизнерадостных жителей побережья — минойцев). Боги Гомера антропоморфны и умолимы — отчасти и иногда человек может подчинить их своей воле. Хтонические сюжеты «Одиссеи» выглядят скорее занимательными сказками. Последующее рапсодическое украшение — это сопряженные с молитвами и заклинаниями сюжеты, которые также носят занимательный характер. И это больше всего раздражает Платона, который жил в период, когда живое религиозное чувство уже уступило место философским доктринам и религиозному доктринерству. Платоновские боги уже неумолимы. Но одновременно и безжизненны. В них верят, потому что так положено. И они теряют своеобразие вместе с антропоморфными характерами. Все это способствует созданию совершенных культурных и научных произведений, но одновременно способствует закату цивилизации: культура становится все великолепнее, законы совершеннее, но дух народа деградирует, религия формализуется и государство приходит в упадок.

Платонизм — это уже движение к единобожию, к пониманию Творца, к тому, чтобы всех богов понять лишь как небесные силы, как посредников между Богом и людьми. В «Пире» логически доказывается, что Эрот — не бог, а посредник. Аналогичным образом Платон мог бы построить рассуждения и по поводу других богов.

Низвергая Гомера, Платон все же остается его поклонником: «…если ты… встретишься с хвалителями Гомера, которые говорят, что этот поэт воспитал Элладу и, ввиду благоустроения и развития человеческих дел, стоит того, чтобы, перечитывая его стихотворения, изучать их на память и по тем правилам строить всю свою жизнь, то ты люби их и приветствуй как людей наилучших, какими только они могут быть, и соглашайся, что Гомер — поэт величайший и первый из трагиков…».

Что же дает нам заочный спор Платона с Гомером при реконструкции Троянской войны? Прежде всего — понимание, насколько далека эпоха Платона от эпохи Гомера. При идентичных именах богов мы видим совершенно разные религиозные концепции. Предания, изложенные в эпосе, отзываются в душах античных греков, но официальная религиозность куда более сурова и догматична. Философская линия Платона следует за государственной политикой и требует еще большей формализации религиозности — сближения ее с научным формализмом.

Платон не считает Гомера мудрым, но считает гениальным. Для мудрости Гомер бесполезен, для жизни — бесценен. Мудрость нетороплива, немногословна и даже непопулярна. А гениальность горячна, стремительна и заразительна. Мудростью Бог наделяет постепенно, гениальностью — сразу. Платон — мудр, Гомер — гениален. Платонизм — проектирование мира холодных истин, основанного на живой эстетике древних образов и преданий. В этом его противоречие, которое оказалось трагично для Платона: античность скорее считала его популярным фантазером, а всерьез его мудрость так и не была воспринята и применена к жизни. Зато Гомер был частью этой жизни и остается до сих пор более понятным любопытствующей публике, чем Платон, близкий мыслителям всех последующих эпох. Гомера можно превратить в иллюстрацию каких угодно идей, а идеи Платона не могут быть представлены иллюстрацией — они выше всех иллюстраций.

Совершенно другое соотношение между Гомером и Аристотелем. В данном случае поэт и мыслитель не противостоят друг другу. Потому что они совпадают как в гениальности, так и в отсутствии мудрости, свойственной Платону.

Для Аристотеля Гомер выражает мудрость в какой-то ее изначальной и невыразимой в определениях форме. Это нечто от прямого созерцания истины через текущий событийный ряд — настолько яркое, что оно сберегается в веках, сохранив от исчезнувших эпох именно то, что действительно достойно нетленной славы. Целая литература, наверняка существовавшая вокруг Гомера, умерла бесследно. И выросла заново — в другую эпоху, куда гомеровский эпос был занесен как культурная закваска, породившая Античность.

Аристотель находил у Гомера логические ошибки. Если точнее — в мыслях его героев. Но, найдя, отбрасывал находку как нечто несущественное. Это и понятно: мышление человека зачастую совершает логические ошибки. В такой ошибке — жизненность сомнения, которое испытывает Пенелопа, узнавая и не узнавая своего вернувшегося после странствий мужа. «Он» и «не он» — это ведь тоже логический абсурд. Поэтому, Аристотель, усматривая логические противоречия, замечая их, предлагает не придавать им никакого значения. Гомер покрывает «бессмыслицу» красотой — так считает Аристотель. И ценит красоту выше всякого смысла.

Что же есть красота у Гомера? Увы, мы не знаем, как звучали его гекзаметры. Можем лишь догадываться. Нам, искушенным веками стихосложения, не понять восторга древних, впервые услышавших поэзию — обличенную в напевный речитатив любимую сказку о славных героях, столь жизненных в своем несовершенстве и столь прекрасных в изображении поэта. При этом красота Гомером не описывается, а подразумевается. Для его слушателя указание на божественную красоту было достаточным, чтобы ощутить ее. Это талант микенских, а потом и классических греков — острое переживание красоты, ее воображение, отбрасывающее все лишнее. Это воплощенная платоновская идея красоты, искрящаяся в тысячах конкретных лиц, событий, предметов.

Красота героев эпоса у греков оправдывает их пороки — оправдывает через страдание. Эдип своим страданием оправдывает отцеубийство и инцест. Ахилл своим переживанием смерти Патрокла оправдывает недостойное поведение — злобность, жестокость, алчность, хладнокровно учтенные Платоном. Только через страдание культурный герой оказывается привлекательным персонажем, и растоптанная им традиция — это выход за пределы формализма, избавленного от чувств. Ахилл потому и не погибает в «Илиаде», что ему надо быть победителем — Гектора, Агамемнона (которого он подчиняет своей воле), Приама (поражая своим великодушием, которого нельзя ожидать от того, кто только что был столь жесток).

Приам нарушает клятвы, но он страдает как никто — видя, как гибнут его сыновья один за другим. Одиссей лжив, но всё его лукавство не может быть чем-то определяющим однозначную оценку его личности — в силу тяжких страданий скитальца. И даже жестокая расправа с женихами и неверными рабами оказываются лишь искуплением страданий.