Евгений Добренко - Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

Утверждалась она через метафоризацию марксизма. В многочисленных выступлениях и работах Лысенко мы имеем дело с идеологическими метафорами: Лысенко интересен как политически чуткий идеолог, последовательный доктринер, гибкий ритор и – не в последнюю очередь – опытный филолог, знающий и использующий в качестве аргументов в научном, политическом, экономическом и, конечно, в личном споре некие «факты» из выдуманной им агробиологии. Создатель «передового биологического учения», Лысенко отталкивался, разумеется, от дарвинизма, который традиционно оставался краеугольным камнем «материалистического мировоззрения». Но Дарвин был интересен ему прежде всего как телеолог и философ целесообразности: «Дарвин своей теорией отбора дал рациональное объяснение целесообразности в живой природе» [979].

«Провинциальный, но в то же время цепкий, изворотливый, эгоистичный крестьянский мужик» [980], Лысенко быстро понял, что от науки требуется не чистота знамен, не доказательная логика, не обоснованность выводов, но соответствие требованиям политического руководства (об ускоренной селекции, например). А поскольку требования эти находились в вопиющем противоречии с объективной картиной мира и, в частности, с законами генетики, единственным выходом стал отказ от генетики как таковой.

В соответствии с логикой власти, требование целесообразности становится центральным и в лысенковском понимании не только природы, но и задач науки. Однако романа с Дарвином не получилось. Мешал (как мешал позже Ольге Лепешинской) позитивизм и «эволюционизм»: дарвинизм признает только «количественные изменения», «нет зарождения нового в недрах старого», нет «перехода одного качества в другое»… Не найдя в дарвинизме гегелевских «законов диалектики» в их плоской интерпретации в философской главе сталинского «Краткого курса», Лысенко пришивает ему политический ярлык «теории сплошной постепеновщины» (316) и вводит в эволюционное учение идею прогресса, определяя виды в качестве «этапов», «ступенек постепенного исторического развития органического мира» (321).

Свою задачу Лысенко видел в том, чтобы скрестить дарвинизм с «марксизмом». Причем последний присутствовал у него в виде двух домарксовых составляющих: диалектики Гегеля и материализма Фейербаха. От Маркса оставался революционаризм – требование «преобразования, изменения мира». Ему, по мысли Лысенко, отвечало только одно учение – мичуринское. Мичурин провозглашался мертвым отцом «новой биологии». Мичуринское учение «подняло дарвинизм на принципиально новую ступень, превратило его из теории, объясняющей происхождение разнообразных органических форм, в теорию, дающую возможность сельскохозяйственной практике преобразовывать органический мир», – утверждал Лысенко (417).

Все сферы биологического существования претерпевали в этом свете глубокое преображение, превращаясь в своеобразные метафоры. Так, подобно марксистскому учению о соответствии (или несоответствии) производительных сил производственным отношениям, Лысенко вводит «закон» соотношения «биологических потребностей» данной культуры и «хозяйственной целесообразности» (498); «обмен веществ» как основной закон жизни напоминает теперь тот же марксистский закон соответствия производительных сил производственным отношениям: «Сумейте изменить тип обмена веществ живого тела, и вы измените наследственность» (64).

Здесь происходит не столько экстраполяция марксистских прописей на мир живой природы (что уже было сделано Энгельсом), сколько превращение биологии в тотальную метафору . Сфера моделирования знания превращалась в понятийную клетку «марксистских законов». Этот процесс можно наблюдать не только в формулах типа: «превращение одного вида в другой происходит скачкообразно» (60), но и в широких обобщающих конструкциях. Остановимся на одной из них, связанной с ключевым понятием в биологии – межвидовой борьбой, оказывающейся прямой параллелью к ключевому понятию в марксизме – классовой борьбе.

«Присущее дикой растительности, особенно лесным породам, свойство самоизреживания, – утверждал Лысенко, – заключается в том, что густые всходы данного вида своей массой противостоят в борьбе с другими видами и в то же время так регулируют свою численность, что не мешают друг другу, не конкурируют друг с другом» (407). Картина эта – несомненная аллегория: природа устроена мудро, точно так же как и социализм (в ней нет (капиталистической) «конкуренции»). Чтобы было еще ясней, в другой работе Лысенко (вступая в открытую полемику с Дарвином) подводит читателя к выводу об отсутствии «внутривидовой конкуренции» – существует только межвидовая (читай: классовая) борьба: «Неверно же будет считать, что зайцы, например, терпят хотя бы косвенно больше невзгод друг от друга потому, что они близки по своим потребностям, чем от животных других видов, например, от волков или лисиц, не говоря уже о всяких инфекционных заболеваниях, причиняемых зайцам организмами, очень далекими от них в видовом и родовом отношении» (371). Тотальный аллегоризм приводит, наконец, Лысенко «к отрицанию внутривидовой борьбы и взаимопомощи индивидов внутри вида (класса? – Е. Д .) и признанию межвидовой борьбы и конкуренции, а также взаимопомощи между разными видами (классовая борьба? – Е. Д .)» (61). Марксизм превращается в настоящий склад метафор, в тотально эстетический феномен.

Но Лысенко не был простым советским поэтом, «инженером душ» от биологии. Он был прежде всего поэтом – инженером тел. «Агрономическая наука имеет дело с живыми телами», – так начинался его знаменитый доклад «О положении в биологической науке», с которым он выступил в 1948 году, тот самый доклад, который завершил разгром генетики в Советском Союзе и стал вершиной торжества Лысенко. Доклад этот в советской культуре является, может быть, наиболее ярким образцом трансформации науки в идеологию (характерны уже названия его разделов: «История биологии – арена идеологической борьбы», «Два мира – две идеологии в биологии» и т. д.). Центральной категорией для Лысенко являлось «живое тело».

Популярно объясняя теорию ненавистного «менделизма-морганизма», Лысенко говорил: каждая курица получается из яйца, но ни одно яйцо не развивается из курицы – яйца развиваются непосредственно из яиц и, таким образом, «тело курицы» никакого влияния оказать на потомство не может. Отсюда – то, что развивается, не входит в потомство – везде действует «зародышевая плазма». Вместо схемы «яйцо – яйцо» Лысенко выдвигал схему «яйцо – организм – яйцо» (товар – деньги – товар?), тогда в центре оказывалось «живое тело» курицы, на которое и следовало влиять, чтобы изменить наследственность.