Евгений Добренко - Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

По-моему, наибольший вред нанес учению академика Павлова академик Орбели. Фарисейски именуя себя главным учеником Павлова, Орбели сделал все возможное и невозможное для того, чтобы своими оговорками и двусмысленностями, бесчестным замалчиванием Павлова и трусливо замаскированными вылазками против него развенчать Павлова и оклеветать его. Чем скорее будет разоблачен Орбели и чем основательнее будет ликвидирована его монополия, – тем лучше.

Беритов и Штерн не так опасны, так как они выступают против Павлова открыто и тем облегчают расправу науки с этими кустарями от науки.

Наиболее верным и толковым последователем Павлова следует считать академика Быкова. Правда, он, кажется, несколько робок и не любит «лезть в драку». Но его надо всемерно поддержать и, если у него хватит мужества, нужно устроить дело так, чтобы он полез в драку, объяснив ему, что без генеральной драки нельзя отстоять великое дело Павлова.

Я согласен с Вашими выводами и даже готов возвести их в куб.

Теперь кое-что о тактике борьбы с противниками теории академика Павлова. Нужно сначала собрать втихомолку сторонников академика Павлова, организовать их, распределить роли и только после этого собрать то самое совещание физиологов, о котором Вы говорите, и где нужно будет дать противникам генеральный бой. Без этого можно провалить дело. Помните: противника нужно бить наверняка с расчетом на полный успех.

Хорошо было бы заручиться поддержкой Вавилова и других академиков. Также хорошо было бы иметь на своей стороне министра здравоохранения Смирнова. Недели две тому назад я имел беседу со Смирновым, и мне кажется, что он поддержит это дело.

6 октября 1949 г.

Привет ( И. Сталин ) [962].

Сталинская редактура доклада Лысенко на августовской сессии ВАСХНИЛ [963]была весьма показательна для понимания того, какой он мыслил себе роль науки в советском обществе. Убрав из общего названия доклада слово «советская» (доклад стал называться «О положении в биологической науке»), Сталин расширил свой взгляд на биологию до всеобщего. Он прочел 49-страничный доклад Лысенко не менее внимательно и критически, чем за несколько месяцев до того читал 50-страничную стенограмму лекции Юрия Жданова [964]. Так, он вычеркнул второй раздел доклада, который назывался «Основы буржуазной биологии ложны», а на полях против заявления Лысенко, что «любая наука классовая», Сталин написал: «Ха-Ха-Ха… А математика? А дарвинизм?» Видимо, в этом заявлении Сталин услышал отзвуки пролеткультовских идей о классовости науки, после чего он последовательно удалил из текста Лысенко определение «буржуазный». Например, «буржуазное мировоззрение» в докладе Лысенко было заменено на «идеалистическое мировоззрение», «буржуазная генетика» стала «реакционной генетикой». В другом разделе доклада Сталин добавил в текст целый новый абзац, который свидетельствовал о его верности ламаркизму – он утверждал, что положения ламаркизма о наследовании приобретенных признаков вполне научны: «Нельзя отрицать того, что в споре, разгоревшемся в начале XX в. между вейсманистами и ламаркистами, последние были ближе к истине, ибо они отстаивали интересы науки, тогда как вейсманисты ударились в мистику и порывали с наукой».

Однако, отходя от тезиса о классовом характере науки, свойственного ранней советской культуре, Сталин отнюдь не солидаризировался с тезисом об общности мировой науки. Он лишь заменял одну парадигму на другую: сохранялось разделение науки и научных направлений на «материалистические» и «идеалистические», а противопоставление советской и западной науки обогащалось тем, что «советская наука», понимаемая как «отечественная», получала теперь историческую глубину, включая преемственную связь с дореволюционной российской наукой.

Сталин оперировал терминологией, которая относилась к различным слоям советского дискурса. В классовой парадигме наука была пролетарской и буржуазной; в идеологической – материалистической и идеалистической; в политической – революционной и реакционной; в национальной – советской (русской) и западной и т. д. Каждый раз смена репертуара была сигналом к переменам, но демонстрировала нежелание Сталина полностью отказываться ни от одного из нарядов своего идеологического гардероба и расставаться с прежними. Политически они нужны были все, поскольку не были синонимичны, но обладали серьезной идеологической прибавочной стоимостью, позволяли манипулировать различными парадигмами в зависимости от актуальных политических задач.

За период с 1918 по 1952 год в категории книг «классиков философии и естествознания» тиражом (в тысячах экземпляров) в СССР вышли произведения Аристотеля (91,3), Гегеля (230,5), Вольтера (294), Дарвина (390), Эйнштейна (68), Ломоносова (141), Мичурина (2098), Павлова (573). Если все эти цифры сложить, а затем и удвоить, мы получим цифру тиража, которым печатался самый издаваемый в этой категории автор – Лысенко (7497). Чтобы получить эти семь с половиной миллионов экземпляров без умножения, к приведенному списку нужно было бы добавить еще Бэкона, Гельвеция, Гольбаха, Декарта, Дидро, Спинозу, Фейербаха, Ньютона, Лейбница, Пастера, Лобачевского, Менделеева, Мечникова, Сеченова и Тимирязева. Только тогда мы пришли бы к цифре тиражей, которыми издавался в сталинское время «народный академик» Трофим Денисович Лысенко [965].

Статус самого издаваемого «классика мировой науки» станет еще более понятен, если добавить к этому, что статьи, выступления и интервью Лысенко печатались не в академических журналах, но почти исключительно в центральных газетах, от «Правды» и «Известий» до «Социалистического земледелия», и популярных журналах типа «Огонька» или «Крестьянки», выходивших миллионными тиражами. Самая медийная персона в советской науке, знаковая фигура в сталинской культуре, персонаж во всех смыслах соцреалистический, Лысенко воспринимается сегодня не иначе как шарлатан от науки. И хотя его идеи коренились в самой революционной культуре [966], а их «автор» был искусным манипулятором революционными фантазиями, потребовалось время, чтобы феномен Лысенко полностью раскрылся. Это произошло в послевоенные годы, когда с политическим триумфом его «мичуринской науки» достиг кульминации революционный романтизм – а с ним и радикальная реализация соцреалистического политико-эстетического проекта в «великих стройках коммунизма».

Политическая инструментализация романтического фантазирования позволила Лысенко добиться невиданного влияния в биологии, тем более поразительного, что весь его «путь в науке» сопровождался фальсификациями и полной неверифицируемостью «достижений», принесших невиданный ущерб экономике страны. Тем более важно понять, как произошел симбиоз науки, идеологии и искусства, который, по аналогии с Gesamtkunstwerk, можно назвать Gesamtwissenschaftswerk – диковинный гибрид, превзошедший самые смелые фантазии «творческих дарвинистов».