Евгений Добренко - Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

Геолог по специальности, Леглер приводит в качестве примера доминировавшую в советской геологии в сталинскую эпоху школу фиксистов, которые, изучая структуру земной коры, исправляли результаты полевых наблюдений таким образом, чтобы они совпадали с их теоретическими взглядами, так что геологические описания, сделанные во времена зрелого фиксизма, имели мало общего с реальностью. Одновременно, отрицая грандиозные надвиги, непосредственно видимые глазом в обрывах горных хребтов, фиксисты конструировали многочисленные несуществующие «глубинные разломы», существование которых следовало не из наблюдений, но из их теоретической доктрины. Нечто подобное утверждала советская почвоведческая школа: якобы земля в смеси с удобрением вся может превратиться в удобрение или что при глубокой, до метра, вспашке горные породы могут превратиться в почву (96–97).

То же можно сказать и о «мичуринской биологии». Не говоря уже о частных несообразностях, даже базовые ее положения находились в вопиющем противоречии с реальностью. Так, идея самопроизвольного порождения одного вида другим не могла иметь опытной базы: пшеница не порождала рожь, из овса «скачком» не получался овсюг, а из курицы – утка. То же относится и к вегетативной гибридизации: Лысенко утверждал, что если привить к березе ветку ольхи, то развившееся из семян этой ветки растение будет ольхой и березой одновременно – березоольхой. И хотя природа не знает подобных превращений, он продолжал настаивать на том, что ему удавалось получать подобные результаты опытным путем. Идея о том, что наследуемостью обладает клетка или организм в целом (соответственно, ни генов, ни хромосом не существует) и потому потомки наследуют свойства родителей, возникшие в процессе их жизни (если крысам рубить хвосты, то через несколько поколений крысы будут рождаться без хвостов), была очевидно абсурдной. Как шутил академик Л. А. Орбели, еврейским мальчикам тысячи лет делают циркумцизию, но они продолжают рождаться с крайней плотью.

Все эти очевидные несообразности порождали столь сильный когнитивный диссонанс, что не могли рассматриваться даже в категориях научных гипотез. Между тем немалое число советских ученых воспринимало их в качестве научных истин. Очевидно, что глубоким деформациям подверглось самое понимание научного знания, которое настолько слилось с идеологическими догматами, что, по сути, образовало некий синкретический феномен. Проблема состояла в необходимости снимать когнитивный диссонанс, соотнося это «знание» с реальностью. Это была не идеологическая и тем более не научная проблема, но репрезентативная par excellence .

Лысенко был прежде всего медийной фигурой. Он мастерски пользовался средствами печати, радио, искусством для популяризации своих идей, которые он умело конвертировал во власть.

Самое создание этой параллельной реальности – целостной, завершенной, внутренне организованной – по сути, сугубо эстетический акт. Сама она сродни второй природе, о которой писал Горький, размышляя об искусстве. Она ирреальна, лишена рациональных оснований и не подлежит верификации. Этот фиктивный мир и является основанием научных гипотез – оснований квазинауки, только в нем и могут существовать постулируемые ею «факты». Леглер так описал «ирреальный мир мичуринской биологии»:

Советская биология и опирающееся на нее сельское хозяйство переживают невиданный расцвет. На бескрайних просторах колхозных полей колышется невероятно урожайная ветвистая пшеница. Множество других новых сортов растений и животных обеспечивают все потребности в продовольствии и сырье. Сельское хозяйство продвинулось далеко на север. Созданная повсюду правильная структура почвы обеспечивает ее неиссякаемое плодородие. Шумят лесные полосы, навсегда покончившие с засухами. На лугах пасутся тучные коровы, дающие фантастически жирное молоко. Мудрые ученые-мичуринцы создают все новые сорта и виды, адекватные имеющимся потребностям, и пользуются заслуженной славой и любовью народа. В стороне копошится жалкая, бессильная кучка морганистов, отброшенная с дороги научного прогресса (97–98).

Этот мир «Кубанских казаков» полон патетики и романтизма, но поскольку у этого романтического мира нет иных оснований, кроме институций и репрессий, мы определили его как госромантизм . Стремление к тотальности, к поглощению любых анклавов автономности является его неотъемлемой частью, поскольку все, что из него выпадает, является для него вызовом. Связано это с тем, что «одним из фундаментальных понятий человеческой психики является представление о единстве мира, его однородности, об универсальности действующих на всем его протяжении физических и логических законов» (99). Утверждение, что может существовать две биологии – «буржуазная» и «мичуринская», две физиологии – «буржуазная» и «павловская» и т. д., подрывает эти представления. «Подлинная реальность одна, и если существуют две отличающиеся друг от друга реальности, значит одна из них незаконна. Для идеологической или квазинаучной ирреальности всегда существует опасность, что именно она будет признана незаконной» (99).

В результате не только оппоненты превращаются в «страшный призрак из другой реальности, своим появлением угрожающий самому существованию» утверждаемой квазинаукой реальности, но возникает движимое страхом стремление распространить преображенную реальность на весь мир. Этот преобразующий экспансионизм ирреальности порождает целый фиктивный мир, в создании которого задействована уже не столько наука, сколько вненаучные идеологические факторы. Однако эти факторы являются внешними только по отношению к науке, но отнюдь не к квазинауке. Как замечает Леглер,

квазинауки объединяет с идеологиями также сходство применяемых ими методов социального воздействия. Наука действует исключительно убеждением, и не существует другого способа принять научную теорию, кроме как внутренне согласиться с ее правотой. Идеологии стремятся господствовать над умами, используя множество способов воздействия, среди которых заметную роль играют угрозы и насилие. Аналогичным образом действуют и квазинауки, в борьбе с оппонентами широко применяя насилие, или, пользуясь официальным эвфемизмом, администрирование (101).

Но если бы все ограничивалось лишь институционально-репрессивной стороной дела, квазинаука никогда не стала бы столь эффективной, а с порожденным ею фиктивным миром не ассоциировали бы себя миллионы людей, полностью его интернализовавшие. Именно здесь советская наука встретилась с искусством соцреализма. Чем выше становился статус науки в советском обществе (а после войны он достиг вершины), тем значительнее становилась роль искусства в этом процессе.