Евгений Добренко - Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

– Приучайте к суровым условиям, не бойтесь! Мы с вами южане, а на севере тоже себя неплохо чувствуем, – договорил Сталин и сделал несколько шагов навстречу Воропаеву. ‹…›

– Вот садовник – сорок пять лет работает, а все науки боится. Это, говорит, не пойдет, другое, говорит, не пойдет. Во времена Пушкина баклажаны в Одессу из Греции привозили как редкость, а лет пятнадцать назад мы в Мурманске помидоры стали выращивать. Захотели – пошло. Виноград, лимоны, инжир тоже надо на север проталкивать. Нам говорили, что хлопок не пойдет на Кубани, на Украине, а он пошел. Все дело в том, чтобы хотеть и добиться [944].

Как замечает Медведев, «этот диалог не был полностью придуманным, а отражал реальные высказывания Сталина в разное время» [945].

Маньяк власти, Сталин видел в генетике прежде всего вызов – предел, поставленный его воле самой природой. С этим ограничением своей власти он смириться не мог, как не желал он смириться с настигавшей его старостью, объявив врачей, от которых не мог скрыть своей немощности, врагами. В этой сохранившейся до конца жизни высокомерной готовности Сталина противостоять объективным законам и силам самой природы был источник сталинского романтизма.

Что же касается Лысенко, то он идеально соответствовал отведенной ему роли в этой романтической драме. Лично знакомый с ним Сойфер отмечал в этом человеке с «горящими глазами фанатика» невероятный магнетизм:

Я много раз слышал Лысенко ‹…› он производил завораживающее действие нa аудиторию. Он обладал даром кликушества, испускал какие-то флюиды, заставлявшие слушателей забыть все на свете и воспринимать как откровение любой вздор, изливавшийся из его уст. Люди, подобные Гитлеру и Лысенко, владеют магическими чарами, умеют повести за собой толпу, воздействовать на ее стадные чувства и замутить мозги даже трезво мыслящим индивидуумам, способным в нормальных условиях оценить суть истеричных призывов и обещаний. Многие из тех, кто в исступлении аплодируют лжепророкам, спустя какое-то время прозревают и начинают себя спрашивать: что же со мной тогда случилось, какому колдовству я поддался? Этим даром кликушества Лысенко обладал в полной мере [946].

В полуобразованных, но волевых, уверенных в том, что все можно переделать, большевистских вождях Лысенко нашел благодарных слушателей. Он, как замечает Медведев, «не столько пытался переубедить лидеров, навязав им свои взгляды, сколько подхватывал высказанные Сталиным, а затем Хрущевым иногда нелепые идеи, создавая из них псевдонаучные направления, часто фальсифицируя результаты исследований» [947]. Если Сталин был убежденным ламаркистом, то Хрущев, по характеристике Медведева, был «стихийным ламаркистом», который, «не считаясь с южной природой кукурузы, пытался распространить ее выращивание в Архангельской и Ленинградской областях и даже приспособить ее для Урала и Сибири». «Социальным ламаркистом» был Ленин, убежденный в решающей роли среды на переделку «человеческого материала».

Все это создавало идеальные условия для возникновения феномена, который Виктор Леглер назвал квазинаукой, на примере ряда научных дисциплин в Советском Союзе показав, как квазинауки возникали, какую имели структуру и как функционировали. К сожалению, Леглер рассматривал квазинауку имманентно – как некое паразитическое образование в науке. Между тем, будучи продуктом массового общества, квазинаука отнюдь не всегда является продуктом имманентного развития науки, но питается вненаучными ресурсами и стремится к достижению вненаучных целей. Так, идеология, порождающая квазинауку и питающая ее; антагонистическая риторика, отвечающая не столько целям научной дискуссии, сколько массовому запросу на врага и задачам захвата власти; властные институции, поддерживающие науку и являющиеся объектами захвата квазинаукой; наконец, фиктивный мир, порождаемый ею, – все это феномены не столько науки, сколько массового общества и порожденной им массовой культуры, которые производят квазинауку и в которых она функционирует.

Как заметил В. Филатов, «Стоит лишь чуть приоткрыть реальные события в любой научной дисциплине, как сразу обнаруживается, что стандартные гносеологические или методологические схемы приходится откладывать в сторону. Становится ясным, что основные проблемы отечественной науки являются не гносеологическими, а социологическими и идеологическими» [948]. Недостаточно поэтому констатировать вслед за Д. Лебедевым, что «в истории лысенковщины определяющими были те условия, которые создавала партия», а потому «строго говоря, история лысенковщины – не глава из истории науки как таковой, а глава истории партии» [949]. Дело не только в партийной политике. Скорее прав С. Романовский: «история лысенковщины ничего общего с историей биологической науки не имеет. Она – явление социально-политическое. А потому лысенковщину надо воспринимать как материал к политической истории нашей страны» [950].

Именно в таком, социальном и историко-политическом контексте становится ясно, что лысенковщина, ее институциональный успех внутри самой науки, ее многолетний политический успех у руководства страны, ее массовый успех были результатом не только аппаратного чутья самого Лысенко, широких репрессий против его научных оппонентов и идеологических манипуляций, но продуктом определенной политической культуры, феноменом, возможным в определенной социальной среде.

«Народный академик Лысенко» был персонажем полукрестьянской страны, проходившей процесс раскрестьянивания, а созданная им наука – злой карикатурой на модернизацию. Будучи органичным продуктом традиционного общества, демонстрирующего неприспособленность к новым для него институциям и рациональности, Лысенко позиционировал себя как ученый-антиинтеллектуал, представитель «народной науки», которая периодически выбрасывала на поверхность фанатиков, шарлатанов, неадекватных антиинтеллектуальных персонажей, альтернативные, агрессивно контрнаучные идеи и концепции, противостоящие логике и рациональности. Подобные конфликты и персонажи возникают в результате столкновения этих обществ с модернизационными вызовами. Лысенко подчеркивал, что он крестьянин, практик, «ученый от земли», «народный» академик. Это было отражением сознания широких масс вчерашних крестьян, лишь поверхностно урбанизированных, но вырванных из традиционного уклада жизни и, по сути, деклассированных. Как показал Э. Колчинский, в своих основах «учение» Лысенко представляло собой облеченные в квазинаучную форму разрозненные обломки науки, замешанные на донаучных крестьянских верованиях [951].

Корни «мичуринской биологии» следует искать и в русской интеллектуальной истории: