Евгений Добренко - Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

По-разному трансформировались в соцреализме и многие элементы романтической эстетики. Так, если, в соответствии с романтической иронией, романтический герой губит идеал, то соцреалистический герой этот идеал воплощает (здесь, впрочем, имеются и черты сходства: титанизм романтического героя в его борьбе с враждебными силами природы, стихиями и т. д. сродни его соцреалистическому протагонисту). Конфликт мечты и реальности (проза жизни и поэзия мечты) обусловлен романтическим пониманием как мечты (прекрасное, совершенное, недостижимое, непостижимое разумом), так и самой реальности (низка, бездуховна, пронизана мещанством). Отсюда отрицание последней как обыденного и прозаически ограничивающего. Отсюда и обращение к иррациональному, сверхчувственному, склонность к гротеску и фантастике. Все это противопоказано соцреализму. Не менее чужд ему характерный для романтизма конфликт личности и общества и одинокий романтический герой, воплощающий идею тираноборчества. Сильная личность, восстающая против законов общества, – образ, принадлежащий в соцреализме исключительно прошлому. Оттуда черпает он и свой интерес к фантастическому, которое должно представать здесь в «формах самой жизни», даже если речь идет о героях национального фольклора или сказочно-фантастических персонажах: таков сам «народный академик» Лысенко и производимые его волшебной наукой агрономические чудеса.

И все же брак соцреализма с романтизмом был куда более прочным, чем может показаться. Соцреализм как популистский политико-эстетический проект, как эстетика режима, давно утратившего всякие связи со своими марксистскими просветительскими истоками, оказался созвучным романтическому антипросветительству, романтической реакции на просветительский рационализм. С той лишь разницей, что соцреализм, будучи политически инструментализированным проектом, не отменяет, но синтезирует противоположные начала в целях идеологической манипуляции ими. Так, если романтизм противопоставляет просвещенческому культу разума – культ природы, а просветительской идее прогресса – идею возвращения к корням, соцреалистический госромантизм соединяет одно с другим, диалектически утверждая идею прогресса через Большой возврат . Если романтики выступали против материализма и механистического эмпиризма и на смену рациональности классицистских конфликтов привели свободную личность, мятежный субъективизм, отвергающий социальные, нравственные, моральные законы, то доминирующее в соцреалистической «революционной романтике» волевое начало, зовущее за пределы разума и границ физических возможностей, вполне созвучно романтической интуиции и фантазии. Если в отличие от просвещенческого Высшего разума романтизм утверждает идеи пантеизма и живого бога, то соцреализм утверждает атеистическую религию, в центре которой – культ вечно живого вождя. Центральной эстетической категорией как романтизма, так и соцреалистического госромантизма является категория возвышенного. Бесформенное, иррациональное, бесконечное, вызывающее изумление – все это характерно как для романтизма, так и для соцреализма. Наконец, соцреалистическая романтика разделяет с романтизмом идею синтеза искусств, которая является вершиной эстетики романтизма.

Мало кто сумел соединить в теории и воплотить на практике все эти антиномии лучше Трофима Денисовича Лысенко.

Романтизм реализовался наиболее полно в искусстве и философии. Если бы он породил романтическое естествознание, оно было бы пронизано тем же волюнтаризмом и титанизмом, что и «мичуринская биология». Парадоксальным образом, именно присущие романтизму стихийность и иррационализм одновременно отторгались госромантизмом и утверждались им.

Свойственное большевикам неприятие «стихийности», которое вырастало из культа «революционной сознательности», питалось идеями Ленина o «партии нового типа», одна из основных черт которой состояла в том, что она «вносила сознательность в рабочее движение извне». По сути, это была не партия рабочего класса (пока так и недозревшего до осознанной классовой борьбы, не ставшего «классом для себя»), но скорее партия для рабочего класса. Как показала Катерина Кларк, этот партийный нарратив ритуализовался и эстетизировался в соцреалистическом master-plot, где несознательные герои большевизировались под влиянием протагонистов партии [927].

Сохранение этого нарратива в сталинизме было связано, как представляется, с необходимостью камуфлировать суть большевизма как очередной насильственной модернизации и русской популистски-националистической, патриархально-крестьянской и стихийно-бунтарской версии марксизма. Как показал Михаил Агурский,

под давлением доминирующей в стране русской национальной среды большевизм, большевистская партия шаг за шагом начали встречное движение в сторону приспособления к новой обстановке, в сторону выработки такой политической платформы, в сторону таких идеологических изменений, которые, не подрывая ее положения правящей партии, смогли бы мобилизовать как можно большую поддержку русского населения новой системе [928].

Это был естественный процесс. По логике эволюции всех оппортунистически-ревизионистских политических движений русский большевизм переродился в национал-большевизм, возродив естественный для российской политической культуры персоналистски-тиранический режим. Сталинская диктатура вырастала из незрелой политической культуры, отсутствия предпосылок для ненасильственной эволюции, примитивно-уравнительных социальных представлений и этатизма, массового национализма, крестьянского невежества и неразвитых эстетических предпочтений – питалась ими и культивировала их, что позволяло ей выживать в условиях непрекращающейся гражданской войны, принимавшей различные формы (насильственной коллективизации, форсированной индустриализации, Большого террора и т. д.). В этих условиях борьба со «стихийностью», будучи формой вытеснения и переноса, полностью совпадала со стремлением Сталина к утверждению своей власти и навязыванию своей воли.

В этой одержимости большевиков властью и тотальным контролем наука казалась естественным союзником: служа победе над стихией, она является инструментом контроля. Логика рассуждений, воспроизводившихся в сталинском дискурсе о науке, сводилась к тому, что наука исходит из «закономерностей», которым подчиняется «объективный мир». Наука избавляет его от случайностей (то есть от «стихийности»): то, что нам кажется случайным, – не открытая или не объясненная еще закономерность. Задача науки не только в том, чтобы раскрыть ее, но и в том, чтобы привести мир в соответствие с запросами людей, все объяснив, лишить объективный мир стихийности и спонтанности. Поскольку разумность и закономерность присущи объективному миру, задача науки – познать их, объяснить и исправить то, что неразумная природа сделала неверно (привить живым организмам отсутствующие свойства и избавить их от вредных, повернуть реки, оросить пустыни, осушить болота и т. д.).