Евгений Добренко - Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

Политико-эстетическое измерение естественно-научных сюжетов, а точнее сюжетов, связанных с наукой о жизни, биологией, которые занимали столь важное место в советской интеллектуальной и культурной истории позднесталинской эпохи и к которым нам предстоит обратиться [918], связано с самым, казалось бы, далеким от науки направлением в искусстве – романтизмом. Не является совпадением и то, что именно революционный романтизм оказался предтечей соцреализма. В конце концов, в основе романтизма находится идея творчества и творимой жизни – центральная как для биологии, так и для соцреализма.

По точному замечанию Наума Берковского, именно в идее «творимой жизни» лежит «первоосновной импульс к эстетике и стилю романтиков, к их картине мира ‹…› Тайно и непрестанно льющаяся жизнь – в этом первооснова эстетики романтиков» [919]. Именно это – творческое – начало объединяет такие противоположные сферы, как искусство и наука. Романтизм может быть понят как точка их пересечения – момент творческого акта, бунта против устоявшихся представлений, противостояния косности, установленным нормам и канонам, область инако мыслия (достаточно вспомнить мысль Замятина о том, что искусство – всегда удел еретиков, что верно и для науки). На этом стыке дают себя знать противоположности, из которых скроены отношения между искусством/наукой и жизнью. Так, стремление науки к ясности и точности противоречит свободе, необходимой ей в качестве условия существования. И в этом наука близка к романтическому мироощущению, ведь и романтики «любили туманности и неопределенности. Где все приведено к ясности, там свободы нет» [920].

Хотя науке ближе должен быть реализм, самое «состязание с реальностью» является «романтической утопией», пользу которой Берковский видел в том, что в своем стремлении «поравняться с действительностью искусство приобрело новые неведомые силы, которые послужили не столько романтике, сколько сменявшему и сменившему ее художественному реализму» [921]. Эпоха романтизма в естествознании и ее кульминация в «творческом дарвинизме», о чем пойдет здесь речь, оказалась исторически оправданной уже тем, что ее главные адепты, такие как Лысенко или Лепешинская, по сути совершив акт саморазрушения, привели к окончательному утверждению генетики.

И в еще одном соцреализм оказался близок романтизму – в ориентации на героя – творческую личность. В соцреализме, как и в романтизме, это – великие ученые, художники, борцы с рутиной, революционеры, которые своей творческой энергией преображают реальность. Гений этих творцов не подчиняется правилам, но творит их. Как и в романтизме, рождение которого сопровождало рост национализма, такие герои в соцреализме нередко являлись частью политически инструментализированной истории. Рождение национальных героев в сталинизме – отголосок романтической генетики соцреализма, который можно было бы называть госромантизмом .

Как известно, соцреализм возник одновременно как политический инструмент и эстетическая программа. В отличие от его политических кураторов (Сталина, Жданова, Щербакова), его главные адепты (Горький, Луначарский) поначалу видели в нем синоним революционного романтизма. Горький прямо заявлял: «революционный романтизм – это, в сущности, псевдоним социалистического реализма» [922], а Луначарский рассуждал о «социалистическом романтизме» [923].

Отношения между соцреализмом и революционным романтизмом всегда оставались сложными и не проясненными, поскольку со времен РАППа последний прочно ассоциировался с «реакционным идеализмом», субъективизмом, агностицизмом и мистикой. Реализм, напротив, – с прогрессизмом и материализмом. Между тем понять соцреализм, в основе которого лежит «жизнь в ее революционном развитии», без «романтического» компонента невозможно.

В своей речи на Втором съезде писателей Федор Гладков напоминал коллегам о том, что Горький называл романтизацией. В своем письме о «Цементе» Горький писал Гладкову, что фигура главного героя книги романтизирована,

…но это так и надо… Современность вполне законно требует, чтоб автор, художник, не закрывая глаз на явления отрицательные, подчеркивал – и тем самым – «романтизировал» положительные явления… Однако – поймите меня: я говорю не о том романтизме устрашенных действительностью и бегущих от нее в область фантазий, а о романтизме верующих, о романтизме людей, которые умеют стать выше действительности, смеют смотреть на нее как на сырой материал и создавать из плохого данного хорошее желаемое. Это – позиция истинного революционера и это его право [924].

Такими революционерами, смотрящими на природу как на «сырой материал», годный лишь для того, чтобы «создавать из плохого данного хорошее желаемое», были и сам Горький, и Сталин, и Лысенко. А соцреализм именно как такой «реализм верующих» впитал в себя революционный романтизм (яркое и плодотворное направление в раннем советском искусстве), трансформировав его в госромантизм . Последний окончательно сложился в позднесталинскую эпоху.

Если в первые годы после введения в оборот соцреализма рассуждения о соединении в нем реализма с революционным романтизмом (поскольку они исходили от Горького) были терпимы [925], то со второй половины 1930‐х (со смертью Горького, возвращением к руководству литературой бывших рапповцев и усилением позиций журнала «Литературный критик» и группы в нем Д. Лукача и М. Лифшица) всякие упоминания о «красном романтизме» сошли на нет. В послевоенную эпоху (после дискуссии о соцреализме в журнале «Октябрь», воцарения «боевой теории литературы» В. Ермилова, а позже – борьбы с бесконфликтностью) революционный романтизм стал понятием негативным и политически небезопасным (предполагалось, что те, кто ратует за «революционную романтику», находят советскую действительность недостаточно романтичной) [926]. Ирония состояла в том, что в позднесталинскую эпоху торжества «революционного романтизма» в «мичуринской биологии», «зримых черт коммунизма», «великих сталинских строек» и наполнивших страницы советских журналов «бесконфликтных» героев, само его упоминание стало невозможным.

На самом деле между романтизмом и соцреалистическим госромантизмом существовали глубокие различия: если первый утверждал острый конфликт и разрыв мечты и реальности, то второй исходил из их слияния; если первый говорил о гибели идеала, то второй утверждал его победу; если первый утверждал трагизм, романтическую иронию, пессимизм, отчаяние, то второй, напротив, – героику и исторический оптимизм; если первый культивировал одиночество и индивидуализм, то второй – коллективизм; если первый страдал пассивностью, то второй утверждал активизм и переделку действительности; если первый видел идеал в прошлом, то второй – в будущем (наиболее ярко это проявилось в утверждении изменчивости и отрицании наследственности и генетики в советской биологии).