Евгений Добренко - Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

Но есть здесь и иной срез, обращающий не столько к социально-политической, сколько к интеллектуальной и культурной истории конца 1920‐х – начала 1930‐х годов, когда разгорелся острый спор между дарвинистами и сторонниками неоламаркизма, возникшего в начале ХX века на волне антипозитивизма в философии, науке и эстетике. Как точно заметил Борис Гаспаров,

неоламаркисты подчеркивали в эволюции организмов роль внутреннего саморазвития, происходящего под влиянием стимулов, которые возникают при взаимодействии организма с внешней средой. Центр тяжести в этой концепции переносился с чисто внешнего фактора выживания более приспособленных организмов на внутреннее «стремление» организма адаптироваться к стимулам, которые поступают извне, из изменяющихся условий окружающей среды. Дарвиновская идея отбора, согласно которой сама внешняя среда выступала в роли регулирующего фактора эволюции, была для неоламаркистов неприемлема в силу своего механистического характера, не оставляющего никакого места саморазвитию организма, то есть внутреннему, энергетическому, «творческому» аспекту эволюции. В контексте общей антипозитивистской атмосферы, характерной для первой четверти ХX века, концепция Дарвина легко отождествлялась с механичностью позитивистского мышления второй половины минувшего века и даже с индустриально-коммерческим духом «викторианской» эпохи; в последнем случае идея естественного отбора сополагалась с образом капиталистического рынка, выступающего (через банкротство одних предприятий и «выживание» других) в качестве регулятора экономического развития. Данная ассоциация придавала антидарвинизму дополнительную идеологическую энергию в атмосфере первых послереволюционных лет. С неоламаркизмом были так или иначе связаны утопические идеи этого времени о «преобразовании природы» – в частности, первые опыты Т. Д. Лысенко. В этом контексте динамическая идея эволюции, выдвигавшая на первый план «преобразование» организма, осмыслялась как революционный, диалектический подход. С другой стороны, генетика, утверждавшая невозможность наследования приобретенных признаков, отождествлялась с образом механистического «объективизма», характерного для науки капиталистической эпохи [908].

Однако, несмотря на то что неоламаркизм и бергсонианство осуждались за «идеализм», генетика продолжала оставаться враждебной «марксистской биологии», а неоламаркизм преодолен в советской науке не был. «Идеализму» Ламарка противопоставлялась «метафизика» Лейбница, под влиянием которой формировались идеи Дарвина, его «плоский эволюционизм». Дарвину не могли простить, что он солидаризовался с установкой Лейбница, согласно которой «история не делает скачков». Об этом вновь вспомнили во время погрома в языкознании, когда Сталин выступил против идеи марровских «скачков в развитии». Выходило, что скачки в развитии языка невозможны, а в развитии живой материи – неизбежны: как известно, «менделисты-морганисты» критиковались за то, что утверждали неизменность вещества наследственности, не признавали наследственности приобретенных признаков, полагали, что наследственность изменяется мутационно и случайно и не зависит от условий существования организма. Иными словами, генетики утверждали то же, что и противники Марра, к которым присоединился Сталин.

Спустя два года после поддержки Лысенко вождь выступил в прямо противоположной роли: романтик-лысенковец превратился в реалиста-антимарровца. Объяснял это Сталин тем, что выступал он не против скачков, но против теории взрывов: вождю теперь был куда милее «скачок в форме постепенного перехода, отмирания старого качества и накопления нового качества» [909]. Теперь нужно было учиться отличать скачки от взрывов. Последние были объявлены лишь частным проявлением скачка и исключением. Так что Дарвину теперь вменялись в вину «плоский эволюционизм и отрицание скачков» [910].

В марксистской схеме немецкой классической философии Ламарк занял место Гегеля (диалектик, но идеалист), а Дарвин – Фейербаха (материалист, но метафизик). Так создавалась ниша для синтеза («марксист» Лысенко). Диалектическая идея Лысенко была похожа на идеи Марра, для которого любые языки могли сравниваться с любыми. Так же и у Лысенко в колосе пшеницы обнаруживались зерна ржи, в метелке овса – зерна овсюга, а в семенном растении капусты – зерна семян брюквы. Это указывало, согласно лысенковской агробиологии, на то, что «процесс постепенного качественного изменения приводит к скачку и образованию нового вида» [911].

Политические измерения романтического видения мира давно привлекали внимание исследователей [912]. Революция всегда несет в себе сильный романтический заряд, и русская революция не стала исключением [913]. В этом свете теория Лысенко, так же как и теория Марра, с ее яростной критикой предшествовавшего позитивизма (будь то сравнительное языкознание или генетика), «выступала как одно из проявлений романтико-революционного духа, противостоящих позитивистской науке „викторианского духа“» [914]. Сравнение двух крупнейших идеологических кампаний эпохи позднего сталинизма – в биологии и лингвистике, – инициировал которые, а затем самое непосредственное и горячее участие в которых принимал Сталин, указывает на то, что революционный романтизм оставался не просто важной частью позднесталинского политико-эстетического проекта, но, преобразившись, стал одним из главных элементов всей политико-идеологической конструкции сталинизма, основанной на диалектических противовесах, необходимых для политической инструментализации идеологических кампаний в различных науках, целью которых были актуальные политические сигналы, посылаемые вождем «городу и миру».

Использование то романтически-классового, то реалистически-научного дискурсов было политически инструментальным, и потому один никогда не отменял другого. В отказе Сталина в 1950 году от романтического прометеизма, классовой науки и партийности образца 1948 года во имя реализма, научности и объективизма не было, конечно, ничего «судьбоносного» и якобы радикально изменившего всю парадигму советского дискурса. Так, Дэвид Журавский [915], Алексей Юрчак [916]и Этан Поллок [917]склоняются к тому, что сталинский поворот к «объективной научности» в 1950 году якобы означал отказ от «партийности» в пользу «объективных законов науки» и стал предвестником (если не началом) оттепельной эпохи. В действительности же Сталин с одинаковой легкостью защищал романтизм и волюнтаризм в 1948 году, реализм и научность – в 1950 году, а затем успешно синтезировал их в 1952 году в ходе экономической дискуссии. В каждом случае доминировала политическая целесообразность.