Евгений Добренко - Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

популярности «мичуринской стороны» лысенковщины – a такую популярность нельзя отрицать – способствовали некоторые глубокие традиции нашей отечественной культуры. В частности, нельзя не видеть здесь явной близости того образа науки, который отстаивался рядом представителей радикальной (прежде всего народнической) мысли, с одной стороны, и утопически-консервативной, с другой. В рамках этих традиций космокритический пафос преобразования и регуляции природы по разумному плану был тесно увязан с критикой специализированной, оторванной от народной жизни «кабинетной», «городской» науки, являющейся плодом «западной», «протестантской» культуры [952].

Эта критика была популярна в русском космизме, в особенности у Николая Федорова, который выступал против лабораторной, экспериментальной конкретной науки, но полагал, что знание должно опираться на «всеобщее наблюдение» и, соответственно, питать некую «всеобщую» науку, которую делают, ставя научный опыт, не ученые, специалисты, профессионалы, но вообще все люди «в естественном течении природных явлений» [953]. Фактически это был прообраз «народной науки». Если добавить к ней идеологические, политические и институциональные возможности сталинизма, станет ясно, как сложились идеальные условия для квазинауки.

В ее функционировании Леглер выделяет по крайней мере четыре ключевых аспекта. Обозначим их как антагонистический, идеологический, институциональный и преобразующий. Здесь нас будет интересовать последний, но поскольку он не понятен вне контекста первых трех, нам придется кратко их охарактеризовать.

Важным свойством квазинаук является их антагонистический характер. В них всегда преобладает негативное содержание над позитивным, поскольку квазинаука всегда построена на отрицании [954]. Так, суть мичуринской биологии состояла в отрицании хромосомной теории наследственности, а вся генетика объявлялась лженаукой. При этом, как замечает Леглер, мичуринцы как бы держали в руках зеркало: они аккуратно повторяли все положения классической генетики, но с противоположным знаком (если в классической генетике виды неизменны, то у мичуринцев они изменчивы; если там имеются неопределенные и непредсказуемые мутации, то здесь – адекватные и направленные изменения; там приобретенные признаки не передаются по наследству, здесь – передаются; там внутривидовая борьба существует, здесь – отсутствует и т. д.) [955]. Неудивительно, что в квазинауке сохраняется много признаков собственно науки (таких, как наличие логической структуры, определенность понятий, однозначность, ясность; 85). Ведь негативная часть квазинауки – это своеобразный отпечаток (со знаком отрицания) соответствующей научной дисциплины. Вот почему, в то время как негативная часть квазинаучных теорий обычно стройна и логична, позитивная выглядит недостроенной, бессвязной и значительно менее продуманной. Нечто подобное можно наблюдать с «марксистской наукой», где критика капитализма стройна и последовательна, но в том, что касается позитивной программы («политэкономия социализма» и «научный коммунизм»), несмотря на многолетние усилия советской науки, так и не удалось выйти за пределы разрозненных и неубедительных построений. Неудивительно поэтому, что позитивная программа квазинаук нередко строится за их пределами – в обслуживающих их обширной массовой культуре и литературе. Так, соцреализм обслуживал как политэкономию социализма, так и научный коммунизм: позитивную программу следовало искать не в них самих, но в производственных романах и фильмах о счастливой советской жизни [956].

Если антагонизм обеспечивает квазинауке динамизм и успех в утверждении, то идеология придает ей стабильность. Имеющая идеологические основания квазинаука «стабильна, апробирована, окружена тщательно разработанными системами аргументов, защищающими ее от возможной критики» (88). Активный пассионарный лидер (типа Лысенко или Марра) опасен для нее. Зато когда она стабилизируется благодаря идеологии, то начинает работать на себя, принося дивиденды своим адептам. При этом, «невозможность нововведений в позитивной части можно компенсировать постоянным развитием негативной, поскольку мировая наука продолжает развиваться, тем самым поставляя все новые материалы для отрицания. Возникает своеобразный отрицательный симбиоз, где одна наука существует за счет возможности отрицать все новые и новые достижения другой» (88). Так, как мы видели, на протяжении десятилетий паразитически «развивалась» советская философия (социология, политэкономия, эстетика и т. д.): не производя ничего нового, они занимались «критикой» все новых и новых «буржуазных философских (социологических, политэкономических, эстетических и т. д.) концепций». При этом политические идеологии, как правило, также часто основаны на отрицании, и нередко основополагающим в них является понятие (классового, расового, национального, корпоративного, религиозного и т. д.) врага и критика предшествующих или противостоящих им общественно-политических систем (88). И поскольку идеология – это «интеллектуальное орудие, с помощью которого социальная группа захватывает или удерживает свои привилегии в обществе», те же функции захвата или удержания власти выполняет и квазинаука в иерархическом научном сообществе. При этом идеология обычно служит камуфляжу этих функций: «номинальное содержание идеологии или квазинауки может резко расходиться с ее реальной функцией. Идеология, предназначенная обосновать абсолютную власть вождя и партийной номенклатуры, ведет речь о пролетариате, диалектике, первичности материи, переходной фазе, пяти признаках, семи функциях и т. д. Сходным образом рассуждения о Менделе, хромосомах, яровизации, видах и злаках означали, что власть в биологии должна принадлежать Лысенко и его соратникам» (89).

Отсюда – институциональный аспект квазинаук. Они в столь массовом количестве возникли и столь долго процветали в странах с тоталитарными режимами потому, что в условиях этих режимов с их опорой на бюрократию, иерархию и жесткие организационные структуры научные сообщества легче захватывать. И напротив, свободные ассоциации, лишенные иерархической структуры и не дающие ни власти, ни привилегий, захватить сложно, да и бесполезно (90). С одной стороны, власть стремится легитимировать себя через апелляции к науке. С другой, сами квазинауки стремятся «встать под защиту того мощного аппарата, которым защищает себя государственная идеология» (88–90).

Это приводит нас к последней – наиболее важной для нас – функции квазинаук – преобразующей . Важнейшим условием функционирования квазинауки является ее способность к трансформации реальности в соответствии с собственными основаниями. Леглер указывает на «удивительное свойство квазинаук – их взаимоотношения с реальностью, с фактами». Интересны при этом не только многочисленные примеры отказа принять реальность, которая не соответствовала постулатам, отстаиваемым квазинаукой, но и обратная сторона этого отказа – способность квазинаук придумывать несуществующие факты.