Евгений Добренко - Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

Прежде чем перейти к основной идее Лысенко – о «влиянии на наследственность», следует обратить внимание на оппозицию живое/мертвое: «Мертвые элементы природы, – писал Лысенко, – ассимилируясь живым телом, не только по внешности, но и строго химически перестают быть тем, чем они были» (203). Здесь важна стилистика: неловкие конструкции «тем, что оно есть на самом деле» или «тем, чем они были» – это своего рода амортизаторы, чтобы снять шок; очевидный смысл сказанного сводится к тому, что мертвое становится живым: «Мертвая природа есть первоисточник живого» (238). Перед этим меркли самые смелые фантазии об управлении наследственностью [981].

Та же установка на превращение мертвого в живое делала естественным союзником Лысенко академика Василия Вильямса, почвоведческие идеи которого (в частности, он напрочь отрицал идею использования минеральных удобрений) на десятилетия сковали развитие сельского хозяйства в СССР. Вильямс утверждал, что почва – это не мертвый субстрат, на котором закрепляются растения, не просто кладовая с запасами минеральных веществ, которые поглощаются растениями. Почва – это производное жизни, это тоже жизнь: «Разве можно назвать в строгом смысле мертвой эту сложную комбинацию минеральных и органических веществ, в которой никогда ни на минуту нет состояния покоя, которая насквозь проникнута жизнью и живыми существами, которая сама дает жизнь и в которой состояние покоя и неподвижности есть состояние смерти?» [982]

Еще до Лысенко и Лепешинской Вильямс заговорил о самодвижении и саморазвитии живой природы. Он писал:

С точки зрения почвоведения, жизнь есть беспрерывная смена процессов создания и разрушения органического вещества. Так как эта беспрерывная смена производит как беспрерывные, так и скачкообразные изменения в условиях среды, в которой она совершается, то всякое новое поколение живого, наиболее приспособленное к новым условиям, должно нести в себе отличия, определяемые новыми условиями среды. Накопляясь (т. е. в процессе наследования приобретенных признаков и свойств. – Е. Д. ), эти изменения неминуемо приводят к глубоким качественным различиям, которые в геологической перспективе мы воспринимаем как эволюцию [983].

Подобным же образом рассуждал и Лысенко – кажется, что цитата не прерывается и принадлежит одному человеку:

Природа живого тела принципиально отличается от природы мертвого тела. Мертвое тело чем больше будет изолировано от воздействия или взаимодействия с условиями внешней среды, тем дольше оно останется тем, что оно есть. Живое же тело обязательно требует определенных условий внешней среды для того, чтобы быть живым. Если живое тело изолировать от необходимых ему внешних условий, то оно перестанет быть живым, перестанет быть тем, что оно есть. В этом и заключается принципиальное различие природы живого и мертвого тела (160).

Занятно само по себе это определение, скрывающее за стилистической когерентностью совершенный абсурд: характеристики «живое/мертвое» даются не через определение внутреннего состояния «тела», но через некие внешние характеристики. При этом мыслится некоторая ситуация, при которой некое «тело» (не важно в данном случае, «живое» оно или «мертвое») может существовать вне «внешних условий». Поскольку «тело» в принципе не может не находиться в неких «внешних» по отношению к себе самому условиях (в противном случае оно теряет всякую телесность, «перестает быть тем, что оно есть», то есть «телом»), остается предположить, что речь идет о некоей «неоформленной» субстанции, которую открыла Ольга Лепешинская. В результате вся конструкция оказывается нерелевантной по отношению к определению «живое/мертвое». Можно было бы предположить, что перед нами стилистическая фигура, обычный софизм, основанный на множестве повторов, из которых «вытекало» нечто несообразное. Этим приведенный текст напоминает конструкции сталинских нарративов. На самом же деле речь идет не о стилистике только, но именно о конструкциях мышления.

Построения Лысенко – вполне продуманные мнимости, что определенно сближает их со сталинской логикой. В действительности, никаких оговорок Лысенко не допускает: «В нашем понимании весь организм состоит только из обычного, всем известного тела. Никакого особого вещества, отдельного от обычного тела, в организме нет» (193). А между тем с этим «живым телом» происходят немыслимые вещи:

Внешние условия, будучи включены, ассимилированы живым телом, становятся уже не внешними условиями, а внутренними, т. е. они становятся частицами живого тела и для своего роста и развития уже требуют той пищи, тех условий внешней среды, какими в прошлом они сами были. Живое тело состоит как бы из отдельных элементов внешней среды, превратившихся в элементы живого тела ‹…› Таким образом, путем управления условиями жизни можно включать в живое тело новые условия внешней среды или исключать те или иные элементы из живого тела (166).

Итак, «живое тело» оказывается как бы не имеющим ничего вне себя – все «внешнее» оказывается внутренним, составной частью «живого тела». Остается предположить, что речь идет не просто об о-душе-вленном «живом теле», но – конкретно – о «душе», о сознании, то есть о той самой бесформенной «сути», которую открыла Лепешинская. Таким образом, все описываемые Лысенко операции с этим «телом» – управление, контроль, направленное изменение в нужном «человеку» направлении и т. п. – атрибутируются. Речь идет не о биологии, но именно о власти над телом и техниках ее отправления, то есть о политике . В этом контексте становятся понятны объяснения Лысенко: «Под внешним мы понимаем все то, что ассимилируется, а под внутренним – то, что ассимилирует» (174), – весь мир «живого тела» оказывается в поле власти и подчинения, ибо процессы ассимиляции есть функции власти.

И все же, как понимает Лысенко «существо биологии», то есть «жизнь» (или «жизненность»)? Оказывается, «материализм, не знавший марксистско-ленинской диалектики, не мог объяснить, что такое жизненность», но, озаренные светом сталинской диалектики, «мы можем считать и действительно считаем (характерная стилистическая фигура Сталина. – Е. Д. ), что жизненный импульс тела обусловливается противоречивостью живого тела. Живое тело только потому и обладает жизненным импульсом, что ему свойственны внутренние противоречия» (12). Потому столь важна роль процесса оплодотворения, который сводится к объединению противоположностей – женской и мужской клеток в одно ядро, в результате чего «создается противоречивость живого тела ‹…› возникает саморазвитие, самодвижение, жизненный процесс» (13).

Это создает, по Лысенко, огромные практические перспективы. Так, в растениеводстве и животноводстве путем выведения новых сортов можно «не только сохранять, но и усиливать нужные наследственные свойства и качества исходных родительных форм» (13). Отсюда – углубление критики дарвинизма, который «исходит из признания только количественных изменений – изменений, сводящихся только к увеличению или уменьшению, и упускает из виду, вернее – не знает обязательности и закономерности превращений, переходов из одного качественного состояния в другое» (14–15). В руках же Лысенко «из науки, преимущественно объясняющей прошлую историю органического мира, дарвинизм становится творческим, действенным средством по планомерному овладению, под углом зрения практики, живой природой» (59).