Нэнси Митфорд - Мадам де Помпадур [Madame de Pompadour]

— Принцесса! — таково было ласковое прозвище, данное ей королем. — Я думаю, что мы должны расстаться. — Затем распорядился, чтобы она с мадам де Лорагэ сейчас же уехала, велел послать за королевой и только после этого исповедался.

Епископы Меца и Суассона собирались перенести Святые дары из собора к смертному одру короля, но услышали, что мадам де Шатору с сестрой все еще находятся в городе, в доме Ришелье. Герцогиням дали знать, что сам Всевышний ожидает их отъезда. Теперь им ничего не оставалось, как отправиться в Париж.

Прежде чем король исповедался, епископы внушили ему мысль о публичном раскаянии. Из приемной к ложу короля привели всех, кто там находился — сановников государства и знатных горожан Меца, чтобы они выслушали королевское покаяние. Людовик был так слаб, что казалось, он говорит без надежды на выздоровление. Он сказал, что, наверное, Господу угодно дать народу Франции лучшего короля. Когда прибыла королева, он принял ее ласково и просил у нее прощения и с дофином говорил очень любезно, хотя вид наследника вряд ли приятен королю, умирающему в расцвете лет. Вообще казалось, что он в самом покаянном настроении и твердо намерен переменить свою жизнь, если выживет.

Но французские церковники, взявшие на себя столь деликатную миссию, совершали промах за промахом. Король был человеком крайне застенчивым, сдержанным и гордым, и когда он оправился, воспоминание о публичном раскаянии всякий раз жгло его мучительным стыдом. Но мало того, текст покаяния был напечатан и разослан во все церковные приходы Франции, дабы каждый священник мог из него соорудить проповедь, разукрасив ее собственными рассуждениями о грехе прелюбодеяния. Этот шаг церковных властей неприятно поразил многих разумных и богобоязненных подданных короля, которые полагали, что следовало позволить монарху покаяться частным образом, удалив от двора всех женщин сразу, и тогда история с мадам де Шатору не получила бы огласки. Как только король почувствовал себя лучше, одна из фрейлин по подсказке его исповедника положила вторую подушку в постель королевы. Пошел слух, будто королева снова принялась румяниться. Этой новости вызывали взрывы хохота при самом фривольном из дворов, где привыкли все обращать в шутку, а господин де Ришелье, стоявший на страже интересов мадам де Шатору, разумеется, не утаивал от короля причин всеобщего веселья. Однако в стране ко всей этой истории отнеслись совершенно по-другому. Молодой красавец-король был невероятно популярен, и французы пришли в отчаяние, узнав, что он умирает. Зато когда были получены утешительные вести, в Париже началось поистине невиданно бурное ликование — люди обнимались на улицах и целовали лошадей, на которых прискакали вестники из Меца. Тогда-то Людовик и получил имя «Возлюбленный». Но, радуясь за своего короля, подданные не забывали подчеркнуть и презрение к его любовнице, и стоило ей появиться на улице, как раздавался свист, улюлюканье, в мадам де Шатору летели тухлые яйца, словом, ее только что не линчевали. Совершенно разбитая, фаворитка слегла в постель.

Итак, в приемной короля хихикали придворные, духовенство и народ в лицо читали ему нравоучения — неудивительно, что Людовик позабыл все свои благие намерения. Теперь он прежде всего хотел показать, что не позволит водить себя на помочах, как младенца, и напомнить, кто в стране хозяин, а сверх того он отчаянно истосковался по мадам де Шатору. Вернувшись в Версаль, король первым делом послал за ней. Она лежала у себя дома, на улице дю Бак, объятая лихорадкой и гневом. Когда прибыл посланец короля, она решила несмотря ни на что поторопиться с воссоединением, встала, приняла ванну и собралась ехать — но силы оставили ее, она лишилась чувств и скончалась на месте от пневмонии.

В это время королю было тридцать четыре года.

20-е годы XVIII века Париж мало напоминал теперешний. Не появились еще ни площадь Согласия, ни церковь Мадлен, ни улица Риволи; Лувр был в два раза меньше, чем сейчас; не были построены ни здание Эколь Милитер, ни Пантеон; не существовало моста между Королевским и Севрским мостами, больших магистралей, бульваров. Планировка города выдавала в нем разросшуюся деревню. В лабиринте узких улочек теснились дома богатых торговцев и пожалованных дворянством юристов, известных как noblesse de robe — дворянство мантии. Это сословие пользовалось крайним презрением старой феодальной знати — noblesse d’epee (дворянство шпаги). На улицах было еще больше шума и транспортных заторов, чем сегодня. Город утопал в такой страшной грязи, что невозможно было в дождь пробраться по Парижу, не извозившись по колено. Зато по окраинам этого средневекового городка богатые дворяне и купцы строили настоящий город-сад, les faubourgs — знаменитые парижские предместья, широкими улицами уходившие прочь из города. Дома предместий в ту пору, когда скверная погода и копоть еще не сделали своего черного дела, были бледно-медового цвета, и каждый стоял в обширном саду, где летом пышно цвели апельсиновые деревья и олеандры. При всяком, даже самом небольшом, доме имелась оранжерея. Набережных Сены еще не существовало, так что сады подступали прямо к реке, где стояли на якоре лодки и баржи, принадлежавшие хозяевам этих садов. Многие из тогдашних пригородных строений сохранились до сих пор, однако вряд ли прежние хозяева сумели бы их узнать — так затиснуты они многоквартирными домами постройки XIX и XX веков. Впрочем, некоторые их этих особняков, например, отель Матиньон, Бирон, Елисейский дворец, до сих пор сохранили свои сады, и по ним можно судить о виде остальных. А в XVIII в. от них было рукой подать до окружавших столицу лесов; урочище Ла Мюетт в Булонском лесу все еще относилось к числу королевских охотничьих угодий.

Жанна-Антуанетта Пуассон, будущая маркиза де Помпадур, родилась вовсе не под кровом одной из этих великолепных резиденций, а в доме на улице Клери, которая и сейчас находится в caмом сердце Парижа. Мать ее была красавица, а потому биографы нередко приписывали отцовство разным людям, но похоже, что муж мадам Пуассон и был настоящим отцом Жанны-Антуанетты. Во всяком случае он-то так и думал. Пауссон был жизнерадостным буржуа и служил поверенным в делах у финансистов братьев Пари, которые держали в руках всю экономику Франции. Семейство Пари играло в жизни мадемуазель Пуассон почти такую же важную роль, как ее собственная семья (а господина Пари-Дюверне даже числили среди ее возможных отцов), и питало к девочке глубокую привязанность. Господин Пари-Монмартель, крестный отец малышки, был придворным банкиром, Пари-Дюверне — главным поставщиком армии. Власть их почти не знала границ. Они могли поддержать или заморить голодом полководца с его действующей армией, привести к власти или низвергнуть любого политика. Сам король зависел от них, когда ему требовались на что-то крупные суммы денег, и прибегал к их услугам во всех финансовых операциях. Они не подчинялись никаким правительственным департаментам и постоянно отказывались от различных министерских постов, которые им предлагали. Говорили, будто братья Пари сказочно богаты, однако после смерти Пари-Дюверне осталось так мало денег, что в XIX веке вскрыли его гроб, чтобы проверить, не похоронен ли он в золоте. Разумеется, их называли жуликами, а то и похуже, но в итоге суд современников оказался к ним благосклонен. Маршал Мориц Саксонский, например, был самого высокого мнения о братьях Пари и говорил, что они полностью отдают себя служению отчизне; его они всегда безоговорочно поддерживали — отчасти, несомненно, потому, что он был этого достоин. Но хороши или плохи или, как большинство людей, и хороши и плохи, были эти загадочные братья Пари (их насчитывалось четверо, но только двое имеют отношение к нашей истории) — все равно, вверить управление всеми государственными финансами одному семейному предприятию было явной ошибкой. В частной жизни братья славились как покровители искусств, завзятые коллекционеры, они вращались в утонченном обществе богатых буржуа. С нескольких холстов того времени смотрят на нас их умные, внушающие доверие, добродушные лица, расшитые камзолы облегают их солидные фигуры. Наверное, приятно было находиться в обществе этих людей.