Евгений Анисимов - Пленницы судьбы

Но при первом же удобном случае Аракчеев летел в свой второй дом — любимое загородное имение Грузино под Новгородом, на берегу Волхова. Вот там-то и властвовала Настасья Федоровна, «занимавшая, — как писал современник, — высокий пост в качестве ДРУГА Аракчеева». Имение это стараниями Настасьи Федоровны содержалось в образцовом порядке — крестьяне перед своими домами даже разравнивали метлами песок после каждого проехавшего экипажа. Аракчеев не мог нарадоваться успехам своего «друга» — вот бы такие порядки да по всей России! Хозяйка Грузина часто в отсутствие Аракчеева сама принимали посетителей, и многие рвались поцеловать у нее ручку — влияние Минкиной на графа было огромно. Правда, откланявшись, люди покидали Грузино без сожаления, потому что гостить там было тяжко, казалось, что в воздухе имения растворено насилие. Да и хозяева были на удивление скупы: порции хлеба отмерял сам Аракчеев, а рюмка водки, которую подносила Минкина, едва виднелась на подносе. При этом одевалась она всегда чрезвычайно парадно: бархат, кружева, бриллианты составляли ее обыкновенный наряд.

Всюду в имении у нее были шпионы, точнее, шпионки, благодаря которым она знала, кто чем дышит и что происходит в округе. Этот «дар» Минкина ловко использовала для усиления своего влияния на Аракчеева. Будто бы гадая на картах, она «заранее предсказывала» ему какие-то предстоящие события, которые потом действительно случались. Поэтому без совета с Минкиной Аракчеев не делал и шага. Как-то раз в Грузино «забрела» монахиня, которая предсказала хозяину: «Береги Настасью; пока она жива, и ты счастлив, а с ее смертью и оно кончится». Впечатление графа от этого «пророчества», вероятно, было сильным.

...Бывал в Грузино и сам император Александр I, который чаевничал с Минкиной. В народе ходил слух, что она варила некий волшебный суп и угощала им государя, чтобы якобы «внушить благоволение и дружбу к графу». Для самого Аракчеева суп был не нужен, ибо нет сомнений, что он глубоко любил Минкину и, как каждый любящий, не видел в ней неприятных и даже отвратительных черт. Впрочем, это сейчас они кажутся отвратительными, но раньше, в эпоху крепостничества, беспредельная власть над крепостными развращала даже самых высоконравственных людей.

Сохранилось десятка полтора писем Минкиной к Аракчееву. Они рабски почтительны, подобострастны, полны мелких подробностей о делах в имении. Но вдруг в них прорывается романтическая струя: «О друг! Сколь любовь мучительна, прости, три дня еще ожидать вас. Прошу Мишу поцеловать — если он заслуживает ваших милостей. Я занимаюсь домашним — при вас некогда будет — как вареньем, так и сушкой зелени, и бельем, и постелями; все хочется до вас кончить, мой друг, чтобы видели, что Н. вас любит». Письма убеждают — отношения эти были не без взаимной любви. Впрочем, историк М. И. Семевский сомневался в ее авторстве, так как их литературный склад казался ему «слишком уже высоким для такой личности, как Настасья Минкина».

Кроме того, Аракчеева и Настасью объединяла еще и любовь к Мише, как писала Минкина, «нашему сыну общему». Вокруг этого мальчика, получившего позже фамилию Шумский, — туман слухов. Говорили, что он вообще не был ни сыном Аракчеева, ни ребенком Минкиной. Существует версия, что бездетная Минкина, стремясь привязать к себе Аракчеева, пустилась на хитрость — носила на животе подушку, симулируя беременность, а затем отняла у крестьянки новорожденного сына, окрещенного Михаилом. «Очень странно, — писал знавший ее современник, — что простая баба успела обмануть такого человека, как Аракчеев...» Что же? Любовь знает и не такие обманы и самообманы.

Несмотря на эти слухи, та любовь, которую испытывал к ребенку Аракчеев, была неподдельна, искренна и всепрощающа — он сделал Мишу камер-пажом, потом устроил его флигель-адъютантом императора — только служи! Вон Кутайсов был брадобреем императора Павла, а сын его стал генералом, героем войны 1812 года, все возможно! Да и чувства самой Минкиной к мальчику не кажутся фальшивыми: «Я посылала к Мише и слышу, что Миша... будет представляться государыне. Ах, отец мой, какая радость разлилась по моему сердцу! В два часа послала я лошадей за ним, когда мы увидели друг друга, одне слезы были благодарностию к Богу и к вам, мой отец. Он похудел, но все хорошо...» Так могла писать только любящая женщина, заботливая мать.

Когда Аракчеев бывал в Грузино, Настасья будто несла круглосуточный караул при господине, не только возле его двери, постели или стола, но и у кабинета: «Граф потребовал меня к себе. В приемной, на плетеном диванчике, сидела и вязала чулок знаменитая Настасья Федоровна...» (Свиязев. Воспоминания). Так было всегда. Уже после гибели Настасьи Аракчеев писал: «Двадцать два года спала она не иначе как на земле у порога моей спальни, а последние пять лет я уже упросил ее ставить для себя складную кровать...» Если верить этому описанию, она вообще не смыкала глаз, потому что подбегала к повелителю на каждый вздох и стон, готовая употребить все меры, лишь бы сберечь его покой. «Я... никогда не мог упросить ее сидеть в моем присутствии... Если я покажу один неприятный взгляд, то она уже обливалась слезами...» Настасья и вправду, вероятно, поначалу спала на войлоке — обычай этот древний, холопы всегда спали у порога спальни господина, чтобы грабитель или убийца не прошел к нему незамеченным. Минкина же, скорее всего, ложилась на войлок для того, чтобы в спальню не проникла другая женщина, — сластолюбец Аракчеев женский пол любил не меньше фрунта. Известно, что Настасья постоянно мучила его ревностью. Особенно тяжела жизнь была у молодых ее прислужниц. С ними Минкина обходилась особенно жестоко. Раз, одна из них, припекая ей щипцами волосы, обожгла ее в висок. Настасья вырвала у нее из рук горячие щипцы и ухватила ими губу бедной девушки. От природы безжалостная и мстительная, она вымещала на несчастных сенных девушках, совершенно беззащитных и слабых, свое дурное настроение. Кроме того, стареющая Минкина, наверное, таким образом мстила жестокой природе за уносившие ее красоту годы. Словом, служанки ее постоянно ходили в синяках от побоев и дрожали за свою жизнь.

В Грузино был всюду разлит страх, который и гнал гостей подальше от этого гнезда дракона. Историк В. М. Глинка, побывавший в Грузино до войны, в огне которой и погибло имение, пишет, что как-то хранитель оставил его одного в антресолях дворца, чтобы командированный ученый смог спокойно поработать с документами аракчеевского архива. Внизу, пишет Глинка, был слышен шум — шла экскурсия, и «вдруг на меня напал страх. Мгновенно, до предела ясно представил себе, что я, стоящий здесь, замерев в неподвижности и напряженно слушающий человек, совершил нечто такое, за что должно неминуемо последовать жестокое телесное наказание... Честное слово: у меня в эту минуту болезненно сжалось и застыло все тело, похолодела спина и взмокли ладони. Я мучительно ждал, что меня позовут, изругают, пошлют на боль и стыд. И этот приказ отдаст сейчас кто-то, находящийся вон за той дверью, чей голос уже звучит в моих ушах... Рука дрогнула, я уронил жестянку с окурками и пришел в себя. Зажег потухшую папиросу, затянулся, отер вспотевший лоб. Экое наваждение! И с чего бы? Верно все от того все-таки, что не раз говорили о жестокости, царившей в этом доме. Но почему именно здесь, сейчас? Я нахожу на это только один ответ. Видно, когда-то, на этом самом месте некто пережил что-нибудь подобное. Чем-то провинился и ждал, стоя у этого окошка, неминуемого наказания. И вот что-то от его ощущений дошло до меня, оказавшегося здесь, может статься, в тот же час, при том же освещении, в такой же выжидательной тишине, и заставило ужаснуться и замереть, как замирал он, бедняга, этот неведомый мне дворовый человек больше ста лет назад». Когда хранитель вернулся на антресоли, Глинка спросил его, что находилось здесь при Аракчееве? «Здесь? Сервизная кладовая. Шкафы с фарфором и хрусталем стояли. А что? — Так, ничего... — А сам подумал: наверное, он, бедный, разбил что-нибудь в тот раз. Выскользнула из рук стопка тарелок, например...»